После бала - [21]

Фарлоу рассматривал хьюстонский горизонт. Я подумала, как же этот вид отличается от зарослей за окнами Эвергрин. Представлял ли он Джоан, смотрящую в окно? Интересовал ли его, как меня, вид из окна Джоан, где бы она ни была?

– Я надеялся, что она писала тебе. Надеялся, что хоть ты расскажешь мне что-нибудь о ее счастье.

Какая странная формулировка.

– О счастье?

– Ее счастье – это единственная вещь, которая когда-либо меня волновала. В отличие от ее матери.

Он слабо улыбнулся. Я никогда раньше не видела Фарлоу таким – тихим, вдумчивым, и это меня обеспокоило. Он продолжил свою речь.

– Мэри думает, что мы разбаловали Джоани. Слишком много свободы. Но для такой девочки, как Джоан… – сказал он, разведя руками. – Что нам еще оставалось делать? Ты знаешь, к Мэри на выпускном балу подошел один продюсер. Одна из ваших девочек оказалась его кузиной. Он хотел сделать Джоан известной. – Он посмотрел на меня. – Думаешь, она поехала именно туда? В Голливуд?

Мое лицо зарделось. Я впервые слышала о продюсере. Джоан ничего мне не рассказывала.

– Может, и так. – Я попыталась придать голосу оптимизм.

Я вспомнила о парне на трибунах. Вспомнила о Джоне, по уши влюбленном в Джоан. Я представила себе Джоан на кастинге, как это описывалось в журналах, среди других красивых девушек. Голливуд казался не самым плохим вариантом. Фарлоу вздохнул, снял шляпу и положил ее рядом с собой.

– Мэри думает, что она уехала именно туда. А я просто не понимаю, почему она не сказала нам. Я бы отпустил ее.

Он не отпустил бы ее.

– У моей девочки было все, – сказал он, и его тон застал меня врасплох. – Все, – повторил он.

И все же она уехала. Фарлоу смотрел на меня. Джоан, покинувшая его мир без разрешения, – он не видел в этом смысла.

После того как Фарлоу попрощался, не узнав совершенно ничего нового, я пошла в свою современную ванную. Лейка душа была такой широкой, что возникало ощущение, будто ты стоишь под дождем.

Я изучала свое отражение. Неудивительно, что Джоан выделялась среди всех нас.

В этот момент я почувствовала себя не более чем нанятой спутницей, шестеркой, невзрачной подружкой из тех викторианских романов, которые мы читали на уроках английского языка. Не считая того, что моя спутница – цель и смысл существования – сбежала от меня.

– Голливуд, – сказала Сиэла в один из вечеров под конец лета.

Мы сидели на белом кожаном диване в гостиной Банки и играли в старый бакелитовый маджонг, который я нашла в шкафу. Мы все еще были в купальниках и расстегнутых халатах. Большую часть дня мы провели у бассейна, как и множество других дней тем летом. Так мы провели бы их и с Джоан, будь она здесь.

Накануне мне позвонила Мэри и рассказала, что они нашли Джоан. Она была, как Мэри и думала, в Голливуде. И не планировала возвращаться.

– Да, – сказала я, – мистер Фортиер говорил мне, что она пытается стать звездой.

Я постаралась, чтобы голос был как можно более обыденным.

– Великая тайна раскрыта, – сказала Сиэла.

Мне не понравился ее тон, но я поняла, что она недооценивает способности Джоан, выставляя их нелепыми. Она не принадлежала Голливуду. Ее место было здесь, со мной. Все наши планы, наши затеи сводились к тому, чтобы ходить гулять каждый вечер, стать постоянными клиентами в клубе «Трилистника». Мы собирались провести две недели на холмах Хилл-Кантри. Собирались сбежать из Галвестона, когда жара станет невыносимой. Собирались полететь в Париж следующей весной, где Джоан должна была показать нам город и попрактиковать свой французский. Собирались вернуться в Хьюстон и найти привлекательных мужчин постарше – а не мальчиков, с которыми мы встречались в школе, – и ходить на свидания вместе. Мы представляли себе такую жизнь класса с восьмого.

Джоан в какой-то момент передумала. Она не брала трубку. И не брала в руки ручку. Она даже не передала мне ничего через Мэри. Я сделала что-то не так, обидела ее чем-то? Я ломала голову. Видела ли она меня тогда, на стадионе? Может быть, я провела слишком много времени с Сиэлой, слишком с ней сблизилась? Слишком настойчиво защищала Мэри? Но ни один из моих поступков, реальных или вымышленных, не заслуживал того, чтобы Джоан бросила меня. Я знала это. Ни ее внезапное исчезновение, ни ее новая жизнь, ни ее нежелание возвращаться в Хьюстон не были связаны со мной.

– Наверное, тебе обидно, что она не поделилась с тобой своими планами, – сказала Сиэла. Она с сочувствием смотрела на меня. – Мне очень жаль, Сесе.

Я чуть не сказала ей. Мы были очень пьяны, была поздняя ночь. Отчаяние. Это слово вертелось на языке. Я не использовала это слово ранее. Это слово подходило женщинам из романов, киногероиням, но уж точно не для Сесе Берн из Ривер-Оукс, Техас.

Но ведь это именно то, что я ощущала, не так ли? Не боль. Боль я ощутила, когда на Рождество в Эвергрин пригласили фотографа и меня не позвали на семейный снимок. Больно было, когда мой папа и его жена не вспомнили о моем дне рождения, хотя я не особо на это и надеялась. Боль – совершенно иная вещь. Боль нельзя забыть, но можно простить.

Когда Джоан уехала, я чувствовала опустошение. В сердце образовалась дыра, похожая на ту, что возникла, когда умерла мама.