После 1945. Латентность как источник настоящего - [48]

Допрос как форма взаимодействия и дискурса оказал свое самое глубокое – и изначально недвусмысленное – влияние в рамках контекста, который можно было бы вполне буквально называть «игривым». С 1950-х годов и далее игровые шоу – вместе с семейными сериалами, такими как «Папа лучше знает», – способствовали выдвижению телевидения на первое место среди медиа. Эти программы (хорошо известные как «телевикторины») были организованы как процедуры допроса; от полицейского допроса их отличало то, что ставкой здесь были познания «соревнующихся», а не какая-то «абсолютная неизведанная истина». Самым популярным американским игровым шоу оказалось «Вопрос на 64 000 долларов». Его главным участником-звездой стал тридцатилетний преподаватель Герб Стемпл. К концу 1956 года Стемпл – отличавшийся знаниями, но не внешностью и шармом – достиг счета 69 000. И вот он должен был отстаивать свой титул в единоборстве с весьма заметным и элегантным участником – который мог бы стать гораздо более популярным – Чарльзом ван Дореном, преподававшим в Колумбийском университете. Шоу было запланировано на 5 декабря. Оба мужчины находились в камерах из оргстекла, которое изолировало их от аудитории – словно бы для того, чтобы подчеркнуть объективную чистоту и истинность программы. В тот день Стемпл дает неправильный ответ по теме современного кинематографа. В результате его убирают с программы и он терпит значительные финансовые убытки.

Для многих зрителей вопрос показался настолько простым, что было непонятно, как Стемпл мог на него не ответить. Их подозрения подтвердились, когда несколько месяцев спустя Стемпл – теперь оставшийся без гроша – сам себя разоблачил и заявил, что программа была подстроена. Ему обещали щедрое финансовое вознаграждение за то, что он даст некорректный ответ; целью, конечно, было увеличить зрительскую аудиторию, позволив выиграть более харизматичному кандидату. Сегодня такой инцидент в медийном пространстве отнюдь не шокирует. Но в те времена он вызвал широкую реакцию по всей стране. В этом и кроется его историческое значение. Нас удивляет тот факт, что в Конгрессе могло пройти несколько дебатов об этом скандале на телевикторине; даже Правительственный комитет по надзору провел слушания и предложил новое законодательство. Потеря доверия к телевикторинам как процедурам допроса – должны мы тогда заключить – оказалась угрожающим и тревожным событием в Америке 1950-х. Доверие так никогда и не было восстановлено. Можно даже сказать, что с тех самых пор, когда бы в политических, юридических или криминальных ситуациях ни чувствовалась непрозрачность, расследования заставляли эти ситуации выглядеть еще более противоречивыми, сложными и загадочными.

Мэрилин Монро умерла в ночь с 4 на 5 августа 1962 года. И есть лишь один непротиворечивый факт по поводу конца ее жизни: непосредственной физической причиной смерти стало количество двух лекарств, обнаруженных в ее теле после смерти, и, возможно, взаимодействие между ними. Однако осталось неясным, несмотря на бесчисленные расследования и бесконечные спекуляции, приняла ли она эти лекарства намеренно или это была насильственная инъекция. Была ли ее смерть случайностью, результатом медицинской ошибки, самоубийством или убийством? Ухудшалась ли ее экзистенциальная ситуация в предшествующие недели или, наоборот, улучшалась? В дополнение к этому есть вероятность – хотя это и не точно, – что в последний год жизни у Мэрилин Монро была любовная связь (или по крайней мере эротическое свидание) с президентом Джоном Ф. Кеннеди. Другие источники делают предположение, что ее любовником был его брат Роберт Ф. Кеннеди – или что она была любовницей их обоих. Таким образом, было озвучено подозрение – и его никогда до конца так и не удалось устранить, – что, принимая во внимание публичную известность Мэрилин Монро, братья Кеннеди могли быть заинтересованы в ее устранении. И сегодня, пятьдесят лет спустя, споры еще теплются и трудно представить, какие еще откровения помогли бы эти споры породить.

Пятнадцать с половиной месяцев спустя после смерти Мэрилин Монро – 22 ноября 1963 года – президент Джон Ф. Кеннеди был убит в Далласе. Так же как и множество мужчин и женщин моего поколения (то есть моложе Кеннеди), я совершенно точно помню, как узнал о его смерти. Мне было пятнадцать лет. Тем вечером я отправился в паб у себя в городе выпить стакан пива с друзьями из школы. Это было довольно дерзким поступком с нашей стороны, потому что возрастной ценз на публичное потребление пива начинался с шестнадцати. Покинув заведение недалеко от офиса местной газеты, мы увидели, что продают номера каких-то экстренных бюллетеней. В газете объявлялось об убийстве Джона Ф. Кеннеди. Поскольку этот человек вдохновил столько надежд на новое более открытое будущее – и, возможно, в Германии как нигде, – сначала даже нельзя было себе представить, что такое могло случиться. Я помню, что мы никак не могли перестать ассоциировать наше собственное «нарушение закона» с той болью, что мы почувствовали при новостях об убийстве харизматичного президента. Это ощущалось как наказание. Только через день Ли Харви Освальд, которого сразу же идентифицировали как убийцу, был застрелен Джеком Руби, человеком, принадлежавшим к криминальному миру Далласа. С тех самых пор ни одно из бесчисленных частных и официальных расследований ни на йоту не приблизило нас к пониманию причин этого убийства. Наоборот, расследования и допросы неизменно производили нескончаемую цепь подозреваемых, гипотез и теорий заговора. За убийством могло стоять правительство Фиделя Кастро; но точно так же это могли быть и антикастровские эмигранты в США, Советский Союз, ФБР, ЦРУ, мафия или любая другая организованная преступная группа – и даже, может быть, вице-президент Кеннеди и его преемник Линдон Б. Джонсон. Слишком поспешно, возможно, нация приняла мысль, что убийство было деянием, совершенным Ли Харви Освальдом в одиночку. Эта неспособность – или невозможность? – найти убедительные ответы на такой насущный вопрос в сочетании с тем, что каждая новая попытка внести в него ясность делает его все темнее и мрачнее, повлияла не только на политическую систему США. Она необратимо трансформировала наше отношение к тому, что мы называем, за неимением более точных слов, «реальностью» и «истиной».