После 1945. Латентность как источник настоящего - [47]

Однако когда бы притязания на истинность собственных высказываний ни выдвигались и в более честных (и зачастую более срочных) обстоятельствах, их произвольность и хрупкость все равно была каждый раз очевидна. Через несколько дней после взрыва атомной бомбы – 20 августа 1945 года – д-р Митихико Хатия, главврач госпиталя Управления связи, подписал «Сообщение о лучевой болезни», с целью уменьшить панику среди населения. Риторика этого документа выказывает чрезвычайную осторожность и сдержанность в отношении эмпирических притязаний на истину: «Нет никаких подтверждений связи между серьезностью ожогов и уменьшением белых кровяных телец». «Потеря волос не означает плохого прогноза». «Согласно авторитетному мнению токийского университета, никакой остаточной радиации после распада урана не проявляется»[105]. Шесть-семь лет спустя историк романских литератур Эрих Ауэрбах – еврей, изгнанный социал-националистическим правительством и преподававший более десяти лет в Стамбуле, – стал профессором Йельского университета. Там он написал эссе под названием «Филология мировой литературы» в юбилейный сборник своего немецкого коллеги. Если претензии на истинность утверждений в хиросимском «Сообщении» 1945 года оставляли место сомнению в силу того, что были связаны с пугающе новым феноменом, то Эрих Ауэрбах со сходной сдержанностью описал свои наблюдения по поводу «истины» исторического прошлого. Ауэрбах считал, что мы пребываем в конце того уникального периода западной цивилизации, когда было еще оправданно надеяться, что истину однажды можно будет распознать:

Концепция литературы, представленная в этом эссе о мировой литературе как многообразном фоне нашей общей судьбы, не старается больше предотвратить то, что произойдет в любом случае, хоть и иначе, чем мы на то надеялись; мы понимаем, что стирание различий между национальными культурами неизбежно. И потому данное эссе хочет подарить этим нациям, находящимся в последней стадии своего плодоносного разнообразия, ощущение того, что новый момент слияния является их судьбой – и хочет сделать этот смысл их мифологическим достоянием. И так оно будет работать против прогрессирующего оскудения наших равно богатых и глубоких духовных движений[106].

Любой, кто не жил в отрицании и самообмане по поводу обоснованности истины и ее прозрачности – как в эмпирическом, так и в философском смысле, – прекрасно сознавал, что все наши решения предполагают экзистенциальный риск. В фильме Росселлини «Германия, год нулевой» одиннадцатилетний Эдмунд верит, что делает верный выбор, когда травит своего умирающего отца, и попадает вместе с таким своим убеждением под действие псевдоницшеанских дискурсов, все еще циркулирующих в поствоенной Германии. Но впервые Эдмунд слышит слова и идеи вроде «выживает сильнейший» от своего учителя, для которого сам Эдмунд является объектом гомоэротического желания и флирта. Фигура гомосексуала в качестве центральной эмблемы дискурса соединяла в себе различные полуосознанные страхи – страхи по поводу того, что нечто в нашей жизни пойдет не так, если наш самообман и психическая компенсация не скроют от нас темную сторону нашего существования.

Я помню, как несколько раз в первые годы моей начальной школы отца срочно госпитализировали из-за болезни, которую его врачи и коллеги так и не смогли определить, даже сделав ему несколько серьезных операций. Однажды весной у нас уже вошло в привычку проводить обеденное время на веранде его больницы. Часто я принимался разговаривать с пациентами, когда отец засыпал или притворялся спящим. Один из пациентов – круглолицый и совершенно лысый – был особенно дружелюбен со мною. И только с ним отец никогда не болтал, хотя никакого особого напряжения между ними я не заметил. В какой-то момент, однако, лысый человек с круглым лицом, должно быть, обнял меня рукой за плечики. И в этот самый момент отец, который до этого всячески демонстрировал ослабленность физического состояния, вскочил и закричал: «Убери сейчас же свои грязные руки от моего сына, немедленно!» Я по сей день помню, насколько мне было неловко, когда я увидел, что все вокруг смотрят на меня – и как я гордился своим больным отцом, который на краткое мгновение стал похож на льва. Было, конечно, ясно, что больше с тем лысым круглолицым человеком мне поговорить не удастся. Много лет спустя я собрал все свое мужество и спросил маму, почему произошла эта сцена. И вдруг неожиданно она ответила с нехарактерной прямотой (очевидно, они с отцом обсуждали этот случай). «Много лет назад этот человек, – сказала она, – ухаживал за твоей бабушкой, когда она уже стала вдовой, и попытался совершить насилие над твоим отцом». Как нередко происходит с историями про моего отца, я так и не узнаю, правду ли сказала мне мать. Глядя на нее, можно было с абсолютной уверенностью утверждать, что она верит в то, что говорит. Фотографии моего отца в юности передают образ очень привлекательного подростка – что делает историю, конечно, еще более вероятной. И, однако, все, в чем я могу быть сегодня уверен, это то, что во времена моего детства было распространено – и считалось нормальным – совершать над кем-то насилие вербально, обвиняя его в гомоэротических желаниях. И никому из присутствующих и в голову не пришло бы защищать человека, обнявшего меня за плечи.