Послания - [10]

И даже, кажется, светло.

А стук часов всё чаще, чаще,

И, может быть, в последний раз

Настоем осени горчащей

Любовь отпаивает нас.

2 сентября 1986

«Один не услышит. Другой не поймёт…»

Один не услышит. Другой не поймёт.

Имбирь да корица, рождественский снег

сулят обывателю добрый ночлег.

Не сахар, подружка, не сахар, не мёд.

Дай бог ускользнуть по безмолвному льду, два слова связать,

и добавить одно-единственное,

замерев на ходу, чтоб боль отпустила.

Не всё ли равно?

Спросонок, как провинциальный баптист,

до самой могилы не знающий, как

толкуется крик на иных языках,

я снова пущусь в бормотание, в свист,

и вздрогну. Неужто вокруг – на века —

фальшивая музыка черновика,

предпраздничный вечер, пустые труды в осколочной мгле

неурочной звезды?

Душа обветшала, и тот матерьял,

который портной на неё подбирал,

топорщится, морщится. Вылезший мех – одно безобразие.

Курам на смех

задумался жалкий чиновник, шинель ощупывая.

Понемногу метель

скрывает проспекты, огни. На ветру погасшая трубка чадит,

и горчит

табак, и похмелье в немилом пиру в висок

подростковой мигренью стучит.

И собственной кровью наполненный шприц,

пронзив перегар городов и границ,

не лечит. Грабитель у входа на мост за снегом не видит

ни солнца, ни звёзд.

Чья речь заблудилась? Чья – пробует всласть

горящею стрелою взлететь и упасть?

Житуха, пропажа, чердак да подвал. Осенняя твердь,

голубой керосин.

Кого ненавидел – того целовал, а там присмирел,

ни о чём не просил.

Я парень простецкий, себе на уме, мне тесно и ветрено

стыть на холме,

и нёбо саднит. Задуваю свечу, во сне распеваю,

а в жизни молчу.

И чей это голос! Конечно, не мой. Горбатый старик

в папиросном дыму,

он тоже томился воздушной тюрьмой, но понял.

А я и помру – не пойму.

Век буду за сердце ладонью сухой хвататься спросонья,

и воду толочь

в ворованной ступке, случайной строкой пропарывая

американскую ночь.

Шей, мастер, глотая булавки. Я сам вгрызался, бывало,

в холщовые швы

и ножницами угрожал небесам, топча отсыревшие

камни Москвы,

страшился свободы, чурался труда – а что же умел?

и умел ли когда?

Дай выйти на воздух. Трезвея, узнать в конце переулка,

над снежной горой,

вполсилы горящую рыжую прядь рассвета.

Ни первой тебе, ни второй

попытки. Должно быть, друзья мои там – стекольщик,

закройщик, сапожник, босяк —

заждались. Постой, я им тоже подам свой косноязычный,

растрёпанный знак —

и город исчезнет. И новая речь шинелью украденной

свалится с плеч.

«Вот церковь, – я сказал, – Петра и Павла…»

«Вот церковь, – я сказал, – Петра и Павла.

Она давно заброшена. Когда-то

в ней овощи хранили, а однажды

решили клуб открыть, однако быстро

задумались – ведь кладбище вокруг!

Перепахать хотели, но, как я

слыхал, районный эпидемиолог

не разрешил. А кладбище и клуб —

две вещи несовместные. Хотя, —

я засмеялся, – под иным углом

мне вся моя отчизна предстаёт

огромным сельским клубом, в бывшей церкви,

среди могил…» Я долго рассуждал,

но спутники мои не улыбнулись.

Мы обошли несчастную церквушку

и замерли. В одном окне была

проломана решётка. Я, подставив

какой-то ящик, подтянулся на

руках и стал протискиваться в

дыру. Там не хватало одного,

от силы двух железных прутьев, так что

и при моём – весьма субтильном – тело —

сложенье было трудно. Оцарапав

бок, рассадив ладонь, переводя

дыхание, я всё-таки пролез

в просторный полумрак, и спрыгнул на пол,

и руки отряхнул. Запахло тленом,

гниением и калом, голубиным

помётом, запустением. Иные

из фресок расплылись, другие были

попорчены зубилом. Однорукий

Христос (академического стиля

начала века) шествовал по водам

к ободранной стене, где красовался

обрывок ситца с надписью «Да здра…»

Невыносимо стало мне. Я крикнул:

«Эгей, сюда!» – но спутники мои

не захотели выпачкать костюмов

о кирпичи, о штукатурку, о

порядком поржавевшее железо

разломанной решётки. Но один,

когда я лез обратно, вдруг взмахнул

рукой и щелкнул кодаком. Спустившись,

я снова засмеялся, увидав

большую надпись «ХОДА НЕТ» над самой

решёткою.

Впоследствии мой спутник

признался мне в письме, что наш поход

нисколько не понравился ему,

скорее озадачил, лишний раз

заставив вспомнить о юродстве русских,

скорбеть, что в бедном этом государстве

заброшенных церквей, забытых кладбищ

с бумажными венками на могилах

сто лет пройдёт, и триста лет…

Но, впрочем,

писал он в заключение, я рад,

что сделал этот снимок. Прилагаю.

Я сохранил его. Цветное фото,

фигурка диссидента, и решётка,

и надпись черной краской: «ХОДА НЕТ»,

и яблоко червивое на чьей-то

могиле безымянной…

«То ли выдохся хмель, то ли скисло вино…»

То ли выдохся хмель, то ли скисло вино,

то ли муха жужжит у виска.

Есть у времени вредное свойство одно —

на пространство глядеть свысока.

В паутинных углах дорогого жилья

знай талдычит, в глазах мельтеша:

Хороша ль контрабандная участь твоя?

Отвяжись, говорю, хороша.

Отчего ж, донимает, в раскладе таком

не особо вам сладко вдвоём?

Оттого, что другая – с иглой, с гребешком

в изголовье томится моём.

И как всякая плоть, осуждённая ждать

с мирозданием наедине,

загляну ей в глаза, отвернусь и опять

пустоту обнимаю во сне.

И украдкой зима подступает, как встарь,

воротник роковой серебря.

Недурное наследство получит январь

от стареющего декабря.

И темнеющий запад, блистая тайком