Поскольку я живу - [26]

- Уже терплю. Она про меня что-нибудь говорила? – последнее вырвалось у него против его воли. И неожиданно для него самого. Он не хотел. Не хотел знать. Ничего не хотел, но с внезапной, нежданной жаждой ожидал, что ответит Рыба-молот.

- А должна была? – ответила та вопросом.

- Ну, может, объяснила, за каким лешим ей это надо после всего.

- Сказала, что ей интересно участвовать в проекте. Но всё остальное против нее – реальный фуфел. Нам повезло, что она пришла.

- Ну супер. Всем повезло. Я рад. Вы не уточняли – грохнуть меня в ее планы не входит?

- С чего у нее могут возникнуть такие желания? Интересно!

- Грязных подробностей не будет, - хохотнул Иван. – А то продашь в прессу, я тебя знаю. И сказочку про возрождение первых чувств лепить не стоит. Концепция прежняя, просто запись альбома и съемки. Я зажигаю с ней по сценарию, потом мы расходимся каждый в свою сторону.

- Вот поучать меня не надо!

- Милая, да я ж не поучаю! Я пытаюсь обозначить границы своего согласия. Знаешь, есть вещи в сексе, о которых лучше договариваться на берегу. Я однозначно против публичной порки, к примеру.

- А ты категорически уверен, что она именно об этом и мечтает, - Таранич вздохнула. – Все вы мужики – долбо*бы. Только и гордитесь, что своими яйцами. А они у вас у всех – одинаковые.

Кроме Оладушка. Оладушек – хороший.

Иван поморщился и мотнул головой.

- Все-таки у тебя, Мариш, с образным мышлением всегда была беда. Все за чистую монету принимаешь, - пробормотал он. – Что там с видосом?

- Зато у тебя образности – на десяток хватит. Глюки называется, - не осталась в долгу Рыба-молот. – Кинула я тебе запись, наслаждайся. Только руки не сотри. Ну и прочие части тела.

- Я буду очень стараться. Анкету ее могу забрать – ознакомиться на досуге?

- Забирай, - Марина сделала царственный жест рукой и хмыкнула. – А теперь вали. Устала я от тебя.

- Ты устала сегодня – а я с этим чувством живу, - рассмеялся Иван и подхватился со стула. – Потом наберу тебя.

- Только без фокусов мне! – рявкнула Марина вместо прощания.

Но Ивану в любом случае было не до фокусов. Фокусы остались в прошлом. В том дне, когда он впервые не справился с обрушившейся на него действительностью. От него и осталась-то половина, которая только-только перестала кровоточить и гноиться, чтобы сейчас все началось сначала.

Он вышел из Маринкиного дома без четкого осознания, что делать дальше. У Каботажной гавани прошлой ночью он находился в глухой черноте, из которой не было выхода. В поезде – забрезжила надежда, что Марина поведется на его аргументы. Но аргументов-то по сути у него не оказалось. Ни одного такого, который Таранич сочла бы убедительным.

Впрочем, кто сказал, что она должна считаться с ним после всего, что он натворил, и всего, что она для него сделала. Рыба-молот имела право думать все, что озвучила. Право озвучивать она имела тоже.

А он сам стал богаче на целых два листа анкеты участницы прослушивания и какие-то видеозаписи где-то на почте.

Уже сидя в такси, Мирош все-таки сунул нос в бумаги.

Шапка документа за эти двадцать минут не изменилась. Имя, возраст, владение инструментами. Адрес! Номер телефона! Сама того не понимая, Таранич дала ему еще один шанс – шанс связаться с этой ненормальной пианисткой напрямую! И спросить… спросить, какого ж, бл*ть, хрена ее понесло в этот идиотский проект!

Ощущая, как возбуждение новой волной захлестывает его, и боясь утратить хоть на мгновение это ощущение, обещающее новый прилив сил и веру найти хотя бы какой-то выход, он взглянул на таксиста и почти выкрикнул:

- Я передумал насчет адреса. Давайте на Оболонскую набережную.

- Как скажешь, командир, - усмехнулся дед за рулем, поглядывая на него в зеркало заднего вида. Узнал? Не узнал?

Неважно.

«Я передумал насчет адреса. Давайте на железнодорожный вокзал», - произносил он пять лет назад в Одессе, когда под пляшущие огоньки в голове, сам приплясывающей походкой, почти напевая мелодию, бьющуюся между ушей, выбирался из ночи, которая вцепилась в него клешнями и не желала его отпускать.

А сначала собирался к Зориной. Точно помнил, что таксисту назвал Полькин адрес.

И только в машине, пересекая Ришельевскую и распевая во всю глотку «На Ришельевской Кай», вспомнил: а к Польке-то теперь нельзя. Никогда нельзя. Горло сжалось, он скрежетнул зубами, и, если бы не бешеное возбуждение, владевшее им, наверное, задохнулся бы от боли.

Но «скорость» удерживала. Обезболивала.

Потом он вспоминал громаду вокзала, возвышавшуюся над ним тогда. Монстр, а не здание. Уродливый безымянный монстр, заглатывающий людей и разделяющий их километрами расстояний и целыми жизнями ожиданий.

Когда-то Мирош любил вокзалы и поезда. Но от этого ничего не осталось. Пасть чудовища распахнулась и впустила его, чтобы он наткнулся на пылающее зеленым огнем табло с расписанием прибывающих и убывающих составов. Его – уже подали.

А он не мог сойти с этой последней точки, на которой стоял. Потому что каждый шаг вперед – это шаг от Полины. Шаг, преодолеть который невозможно. Нет таких сил у человека, не бывает их.

И в то же мгновение, когда решил, что остается, увидел себя на перроне перед открытыми дверьми в вагон. «Скорость» обладала какими-то воистину магическими свойствами, позволяя ему делать то, чего он не мог. Усыпляя в момент принятия решения и заставляя совершать те поступки, что он должен совершить.