Пошлая история - [22]

Мало-помалу мысль его зашевелилась, точно пробуждаясь. Он стал думать, что надо бы выйти на работу, что уже неудобно, и что накопилось, должно быть, много дел. Но, думая о работе, он оставался равнодушным к ней, так что даже удивился этой перемене в себе. Он нарочно стал вспоминать о вещах, ещё недавно вызывавших в нём негодование, и убедился, что теперь они не трогают его. «Всё это глупо, — думал он, — но какое мне до этого дело?» Слова, что он находил, измышления, занимавшие его так живо, казались теперь смешными, хотя не переставали казаться верными. Ему было теперь неловко за ту пылкость, с которой он рассуждал, он сам казался себе смешным. Какое удовольствие доставляло ему ощущение в себе ума, способного рассуждать так здраво и независимо! И это возвышало его над прочими людьми. Он ничем не выдавал своего превосходства, но мысленно всегда делил людей на понимающих и не понимающих то, что понимает он. Непонимающих, то есть тех, кого он ставил ниже себя, оказывалось всюду больше. И только Сашеньку, которая была для него безусловно хороша, он не причислял ни к тем, ни к другим.

И вот теперь Алмазов чувствовал, как будто кто-то посмеялся над ним, оставив в дураках…

Через несколько дней Алмазов, изведшийся, раздражённый, злой на самого себя и на весь белый свет, явился на работу. Пройдя в свой кабинет, он к удивлению своему обнаружил, что там разместилась Тамара Герасимовна с девочками-денщиками. На вошедшего Алмазова Тамара Герасимовна взглянула строго поверх очков и, ни слова не говоря, вернулась к работе, продолжив щёлкать клавишами калькулятора и вносить полученные цифры в какую-то ведомость. Девочки-денщики при виде Ильи Сергеича переглянулись, захихикали и склонились каждая над своим калькулятором.

Должно быть, Наполеон после Аустерлица не имел вида столь торжественного и внушительного, какой имела Тамара Герасимовна, восседавшая за столом Алмазова. Этот стол и этот кабинет были её маленьким Аустерлицем. Не сказав ни слова, Алмазов направился за объяснениями к приятелю. Но того не оказалось на месте. Секретарша, с любопытством и злорадством оглядевшая Алмазова, объяснила, что директор уехал и будет через два дня и что велел передать, пусть Алмазов до его возвращения поработает в кабинете директора, а там они чего-нибудь придумают, потому что Тамара Герасимовна давно просила, а тут такой случай… Алмазов с секретаршей прошли в кабинет директора, где на диване валом, точно их вытряхнули из мешка, лежали вещи Алмазова, те самые, что хранил он в прежнем своём письменном столе. При взгляде на эти ненужные ему, пустячные вещи, у Алмазова сжалось сердце. Он перевёл глаза со своих сиротливых вещей на ухмылявшуюся секретаршу, вспомнил Тамару Герасимовну, важную и надменную как языческое изваяние и понял, что ему уж здесь больше нечего делать и ничто решительно удержать его здесь уже не может. Ему стало радостно, он почувствовал себя свободным, как после долгого заточения или болезни, и удивился, почему раньше не искал этого чувства. На него нашло то настроение, в котором даже слабые и безвольные натуры бывают способны на самые безумные и непредсказуемые поступки.

— Да пошли вы… — с удовольствием выругался он.

И, прислушавшись к собственному сквернословию, посыпавшемуся, как выпачканный в земле картофель из прохудившегося мешка, он испытал какое-то острое наслаждение. Точно слова, которых раньше не слышали от него, стали расплатой за навалившиеся горечи и местью, эти горечи расточившим. Что, казалось бы, таилось в особенном сочетании букв, которые, сойдясь иначе, значили бы что-то совершенно иное. И, возможно, вызвали не сиюминутную злую радость, а нежную грусть или благородное негодование. Но сейчас эти буквы, сложившиеся в определённом порядке, на какое-то совсем недолгое время облегчили, а точнее, создали видимость облегчения мук и тоски, вызванных в ничего не подозревавшем человеке внезапно свалившимися на него оскорблением и одиночеством…

Заметив, что ухмылка на лице секретарши сменилась испугом, Алмазов расхохотался. А в следующую минуту с удовольствием хлопнул дверью приёмной.

XIII

Илья Сергеевич Алмазов утверждает теперь, будто ничто не проходит даром, а главное, всё оборачивается пользой. Может быть, он и прав. Хотя прежние его знакомые говорят, что после того, как его бросила жена, он повредился в уме. Над ним посмеиваются, жалеют, а кое-кто даже пытался подыскать ему место. Но Алмазов ничего не хочет менять. Он где-то работает и увлечён своим новым делом.

На Сашеньку и Мироедовых зла Алмазов не держит. Время от времени к нему со своей выпивкой приезжает Иван и, как ни в чём ни бывало, живёт у него и с увлечением рассказывает о своих творческих планах — Иван снова вернулся к музыке и теперь жаждет поставить на московской сцене мюзикл собственного сочинения. «Вебер отдыхает!» — утверждает Иван. Алмазов как-то попытался заговорить с ним о Сашеньке, но Иван не выказал интереса, отмахнувшись только: «Да хрен с ней!.. Носится со своим лифчиком…» С тех пор они говорят исключительно о мюзиклах. Точнее говорит Иван, а Алмазов слушает. Относящийся сочувственно к чужим увлечениям, Алмазов искренно хочет, чтобы мюзикл понравился московской публике.