Пощады нет - [96]

— Неужели, Эрих, зная мое отношение к тебе, ты можешь попрекнуть меня в том, что я злой человек? Лучше поддержи меня, поскольку ты счастливее меня. Вы все счастливее меня, кроме Марихен, которую не вырвали из когтей смерти. А вы, вместо того чтобы поддержать меня, бросаете меня на произвол судьбы, вы проклинаете меня за Юлию. Эх, вы, судьи, судьи!

— Я не сужу тебя!

Если он сейчас не перестанет, я не знаю, что произойдет.

Карл отодвинул стол, встал:

— Чем судить меня, лучше подумать о своей вине.

Старая непотухающая ненависть к матери вспыхнула в нем с новой силой: права мать или не права, он ненавидел ее.

— Бейте меня до смерти, вы всегда это делали, я всегда был вашим вьючным ослом, требуйте, чтобы я плясал под вашу дудку, но я не могу больше, я все-таки человек, которого нужно уважать, хотя я только ваш глупый Карл.

Нет, нет, этого нельзя видеть, этого нельзя слышать, в ушах у Эриха клокотала буря, ему хотелось перед этим искаженным злобой лицом крикнуть «нет, нет», но получился только сдавленный длинный звук «и—и—и», затем звук разросся и непроизвольно перешел в высокий, пронзительный, душераздирающий крик.

Эрих плавно соскользнул под стол. Из аптеки прибежали на помощь. Эриха отнесли на постель. Когда он через десять минут, бледный, приподнялся, Карл сидел около него и горько плакал.

— Что я наделал, Эрих? Прости меня.

На следующее утро — небо было свинцовое, густо падал снег — они продолжали свой разговор. Эрих, с усталым, невыспавшимся лицом, приподнялся на постели, попросил брата передать ему флакон одеколона, стоявший на столе:

— Откуда у меня этот странный порок? Да и весь мой несчастный организм зависит от малейшего дуновения ветерка.

И Карл начал рассказывать о прошлом. Эрих дополнял кое-чем. Повествование ширилось больше и больше, Карл рассказывал о дядиной фабрике, о тетке и дядьке, о том, как мать с ними, тремя малышами, приехала в столицу. Он говорил о семье и о большой бедности после смерти отца. Он рассказывал об отце, как он любил его, но тот этого не замечал. Осторожно упомянул о ночи, когда мать покушалась на самоубийство — он опасался, чтобы это воспоминание не вызвало нового припадка у Эриха, но Эрих слушал внимательно, жадно вбирал в себя каждое слово. Потом Карл невольно должен был заговорить о себе. Удивительно, удивительно, как в передаче все становилось иным по сравнению с тем, каким оно жило в его памяти. Сумерки сгущались, стемнело, с улицы падал яркий свет от фонаря. Карл все сидел у Эриха на кровати и говорил. То, о чем он говорил, было серо, это была четко и прочно сотканная паутина, в которую они попались и в которой жили. Один раз Эрих прервал Карла: когда Карл рассказывал о своих тогдашних друзьях, о том, как ему пришлось расстаться с ними и как он был к ним привязан; никогда в жизни он не знал больше отношений такой красоты, правдивости и (он чуть не плакал) благородства, как его дружба с Паулем и другими, но все это так далеко теперь. Часто, думая об этом, он говорит себе — мальчишеские бредни, а потом… Эрих задумчиво сказал:

— Она сломила твою волю, тебе было невыносимо тяжело смириться, я это хорошо понимаю. Она сделала это по-варварски примитивно. Но поскольку ты попал тогда в опасную среду, она все-таки спасла тебе жизнь. Оглядываясь на прошлое, ты все-таки должен это признать.

И тут единственный раз за весь этот длинный-длинный разговор Карл повысил голос:

— Нет. Она ничего для меня не сделала. Она мне и сама это сказала. Пусть бы я погиб тогда.

Я сам был бы в этом виноват. Я не был ребенком. А так — а так, — она вытравила из меня любовь. На всю жизнь.

Эрих откинулся головой на подушку — вот оно! Юлия права.

И перед Эрихом медленно стала раскрываться тайна, до сих пор не разгаданная им: семья. В международном вагоне мчащегося поезда он с Ильзой необычайно просто решили проблему брака, и им казалось при этом, что они ужасно умны: миллионы счастливых женщин и мужчин наслаждаются в ночной час любовью.

Они, Эрих и Ильза, тешили себя старинным преданьем, по которому мужчины и женщины томятся в одиночестве, потому что, в сущности, они составляют единое целое. Им казалось, что вообще нет мужчин и женщин: есть только семьи. Люди вырастают в семьях, в семьях живут и борются, в семьях формируются их характеры. Какая это немая, чудовищная, давящая сила! Бесшумно, исподволь, жестоко творит она свое дело среди бела дня.

— Я не понимаю этих корректных мужчин, — сказал Ильзе в международном вагоне Эрих: — У них невероятно странное представление о браке.

Теперь картина прояснялась. Его собственная судьба получала объяснение. Карл пришел к нему, чтобы бросить матери заветное обвинение. Но неожиданно оно вылилось в нечто совсем иное. Чем шире раздвигал Карл рамки своего повествования, чем больше он развивал его, дополняя то той, то другой деталью, чем правдивей и жизненней выступала история их семьи и его собственной жизни, тем яснее становилось: не мать была виновной. Истец сам брал назад свое обвинение. Втайне изумленный, он наблюдал, на кого падает вина: на скамье подсудимых оказалась семья. Да, семья. Но как у него, так и у Эриха, возник один и тот же вопрос: разве иначе не могло быть?