Пощады нет - [71]

— А ты разве нет, Карл?

Его кольнуло.

— Но это немыслимо, это было бы нам не под силу, нельзя же вечно все начинать сначала. Если человек что-то создал, это существует и ведет его по определенному пути.

Он хотел, чтобы это было так, он заклинал.

— Но если это так, Карл, то, чорт возьми, почему бы с этим раз навсегда не разделаться?

— Наоборот, мы должны быть благодарны, что не можем этого сделать.

— То есть, как не можем?

— Не можем. Попробуй-ка, Юлия. Мы не можем. Сначала это как будто неприятно, но потом это наполняет человека уверенностью, окружает покоем и удобствами.

(О чем это он? Почему он молчит о том, как он со мной поступает?)

По радио, машинально включенному Карлом, передавался сладостно-томительный вальс. Закрыв глаза, они отдались звукам. На стене напротив висел мирным пейзаж — уборка урожая, но пейзаж этот мгновенно, как только он взглянул на него, исчез за героической картиной, вставшей перед его духовным взором, она закрыла собой вершины гор в озеро мирного пейзажа. Карл увидел победоносного короля на белой лошади, король стоял на холме, между раскидистыми деревьями. Так было основано и укреплено государство, короля давно нет в живых, но то, что он создал, существует по сей день, оно раскинуло свои нити по всей стране, я мы между этими нитями движемся, и горе тому, кто посмеет посягнуть на существующий порядок.

Карл ни о чем не спросил Юлию. К ее изумлению, он прошел с ней рука об руку по парадным комнатам. Он был на вершине чувств. Она шла с ним по дорожкам и коврам, — ага, на этот раз это не «инспекционный обход».

— Ты обычно говоришь: «Мой дом — моя крепость». В таком случае, у тебя две крепости — дом и фабрика.

— Фабрика это не крепость, Юлия. Фабрика — это открытое поле сражения с окопами и линией огня. Того и гляди — попадешь под пулю.

— О! Тебе угрожает опасность? Может быть, я нужна тебе? Или твоя крепость? А, господин комендант?

Она хочет вызвать меня на откровенность, поменяться со мной ролями…

— Ты и крепость мне всегда нужны, Юлия. И, уверяю тебя, это великое благо, что наша крепость — она ведь и твоя — существует помимо нас, независимо от наших настроений и огорчений, независимо от этих стен. Это — и есть брак, семья.

— Семью эту мы сами строим.

— Да, у нас есть нечто, обо что разбиваются бурные волны внешнего мира. Когда-то, юным парнишкой, я видел, как мой отец взбунтовался против своей собственной крепости — тяжелые это были времена. А позже я поступил почти так же, как отец, я хотел убежать от матери, завоевать мир и, кто его там знает, чего еще. Она дала мне несколько пощечин, и я отрезвился.

Они входили как раз в самую роскошную комнату, в музей, он откинул левой рукой тяжелую портьеру. Юлия подняла на него глаза:

— Она тебя ударила?

Он гордо улыбнулся:

— Это мне не повредило, хотя я был уже взрослым парнем. Кто не хочет слушать, пусть чувствует. Мать знала, что делает. Так уж оно устроено: всегда находится кто-то, кто совершает необходимое.

Они прошли мимо рыцаря с железной рукой. О, это жестяное пугало, теперь мне понятно, зачем он поставил его сюда, — он молится на свой железный кулак, вот они, мелкие людишки, провинция, господин бочарный мастер, господин счетный советник.

— Я бы никогда не подчинилась семье, вообще такого рода порядку, о котором ты говоришь. У нас дома ничего похожего никогда не было. У тебя, Карл, есть теперь твой дом. Красивый шкаф, великолепные кресла, византийская лампа. Матери твоей нет, но есть жилище, мебель, крепость, одним словом. Я, пожалуй, здесь пленница, верно, господин комендант?

— Не стыдно тебе. Юлия?

— Я никогда не подчинюсь. У тебя есть твоя мебель. А я‑то здесь что? Разве нельзя без меня обойтись?

— И тебе не стыдно, Юлия?

— Ну, конечно, Карл, и без меня обойдется.

Ты сам это сказал. А если мне что-либо будет не по душе, то совершится неизбежное — и ты ударишь меня.

Губы у нее дрожали, она высвободила свою руку, отошла от него, она стояла, опустив плечи, ноздри у нее раздувались. Что это? Ничего подобного никогда не происходило в этом доме. Возможно ли? Неужели вещи продолжали стоять на своих местах? Она осмелилась пойти против закона? Значит, она тоже была революционеркой? Он взял ее за руку. Она отняла ее: раб, он позволял матери ударить себя, пусть бы он лучше остался там у своих дядек и теток.

— Зачем я тебе? И без меня ведь обойдется.

На одну, пять, десять секунд его охватило бешенство. Значит, она готова нанести ему удар в спину, она тоже. В такую минуту она готова предать его! В такую минуту, когда ее обязанности удесятеряются. Женщина! Что ей нужно, этой женщине? Кто она, эта женщина?

Она опустила голову; она дрожала всем телом от оскорбления, которое он нанес ей. Его ярость — почувствуй она это — могла бы ее испепелить.

Он взял себя в руки в это мгновенье трусости и слабости он заставил себя сказать:

— Но, Юлия, ведь мы женаты, у нас дети, дело не в обстановке, ты — моя жена и я — твой муж.

Она повернула к нему голову;

— Ты сам об этом хорошенько подумай, Карл. Если бы я почаще это чувствовала! Ты — мой должник.

Как она говорила, как она говорила! Гнев захлестнул его до зубов, даже больно стало зубам. Он притянул ее руку, согнул ее, поднес к губам (ага, раб смиряется, я с удовольствием схватила бы его за волосы и швырнула на пол, здесь, в его роскошном доме).