Пощады нет - [61]

Соответственно своей природе, он старался воздействовать на нее добром, снисходительностью, разъяснениями. Он совершал с Женевьевочкой поездки в красивые и интересные места, всегда отстранял от нее все грубое и безобразное, с осторожностью выбирал даже ландшафт.

Возвышенного, в какой бы форме оно ни было, надо остерегаться, ибо от возвышенного до низменного один шаг, — говаривал Эрих.

Она должна была признать, что она никогда еще не жила так свободно и радостно, как в эти месяцы. Эрих и в самом деле был каким-то немыслимым человеком. В отношении путевых знакомств Женевьевочки он проявлял необычайную деликатность. По возвращении домой она продолжала встречаться еще то с одним, то с другим приятелем, — он никогда не спрашивал у нее, куда она идет, заботился о том, чтобы у нее всегда были при себе деньги и чтобы она не простудилась. Он выполнял свои обязанности, не упуская из виду ни одной мелочи.

Он даже готов был подарить ей ребенка.

— По мне, хотя бы десятерых, если тебе охота возиться с этими маленькими негодяями, — гудел он добродушно и легкомысленно.

Но фортуна оберегала его. Как они ни старались, ребенка не получалось. Однажды она пришла домой вся в слезах: врач сказал ей, что через несколько лет она все-таки сможет забеременеть. Он нежно обнял ее:

— Что ты, детка, через несколько лет! Да ты гораздо раньше родишь. Дело тут, наверняка, во мне. В этом смысле я на себя больших надежд не возлагаю.

Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

— Несколько лет, Женевьевочка! К этому времени ты уже будешь совершенно другим — свободным человеком, и мы давно уже не будем вместе.

Она с удивлением подумала: он на самом деле хочет отослать ее назад к мамаше, что ей там делать? До этой минуты Женевьевочка держала себя хорошо, и все многочисленные приятели Эриха признавали, что ее не узнать совсем, и это — всего только за полгода совместной жизни с ним. Теперь вдруг она поняла, что держала себя вовсе не так, как следовало, и она снова стала печальной. У нее для этого были все основания, ибо трудно представить себе ситуацию подобно той, какая сложилась у Женевьевочки: когда она была весела, ее начинала угнетать мысль, что он отошлет ее домой к родителям; когда же она была печальна, она начинала стремиться к тому, чтобы он привел ее в веселое настроение, а это опять-таки было опасно.

И она стала плакать, нагоняя на него тоску. Он ломал руки: зачем ей понадобился непременно ребенок, только ребенка подавай ей во что бы то ни стало, почему не собаку или не ангорскую кошку, когда на свете и так уж невозможно много детей, к чему ей еще увеличивать эту ораву? Но она ничего и слышать не хотела: распростившись с ланью, она горевала по ребенку. Он осторожно спросил ее, обязательно ли ребенок должен быть от него. Это был лишь очень тонкий и деликатный вопрос, но какую бурю пришлось ему выдержать! Она обвиняла его, что он задевает ее женскую честь, топчет естественные чувства порядочной женщины. Ему без конца приходилось расплачиваться за свою податливость.

Он видел, как обильные плоды его воспитательных методов превращаются в ничто: буря следовала за бурей. Он даже не осмеливался уже и намекнуть на необходимость близкого расставания. Его втянули в какую-то, по его мнению, противоестественную ситуацию, Женевьевочка же считала, что наконец-то настала настоящая семейная жизнь.

В петле, в которой он очутился, веселого толстяка просто нельзя было узнать.

Карлу и матери известны были малейшие нюансы этой игры. Толстяк попрежнему был объектом их заботы и их большим любимцем. Они радовались за него, видя его вначале удовлетворенным и веселым, а когда ему стало плохо, они загрустили. Мать, эта много познавшая, пожилая женщина, с любовью смотрела на молодую чету, наблюдала, с какой легкостью Эрих принимает то, что она тащила, как многопудовое бремя; радовала ее и Женевьевочка — нежное, ленивое дитя с полными слез светло-голубыми глазками. Она видела, как Женевьевочка стала замыкаться в себе и как Эрих постепенно замолкал. «Нет, Женевьевочка, не для того мы состарились, чтобы ты моего славного слабохарактерного мальчика сделала немым».

Между Эрихом и Женевьевочкой разыгралась очередная сцена. Женевьевочка плакала — в который раз — уж очень тяжело было на душе, а Эрих допытывался у нее причины ее слез. И тут Женевьевочка высказалась до конца: он, Эрих, низко поступил с ней, он виноват перед ней, у него никогда не было серьезных намерений. Эрих растерялся. Его точно громом поразило. Он — и бессердечие? Тогда как все его поступки диктовались единственно любовью, бескорыстной, милосердной. Он, который ни разу не оставил ее в одиночестве, хотя бы на несколько часов, о магазине он знает только понаслышке, может быть, управляющий крадет там тысячи, миллионы, все может быть.

— Да что ты, Эрих! Миллионы — в маленьком аптекарском магазине.

— Кто из нас двоих, Женевьевочка, понимает в аптекарских товарах, ты или я? В наше время все возможно. Человек ложится богачом, а встает бедняком. Но может случиться и обратное.

— Но от этого наша семейная жизнь не станет радостней. Это — низкий, мнимый брак, — кричала она, — это разврат.