Поселок на трассе - [4]

Первый муж Эльзы Захаровны был человек душевный, уступчивый, любитель песни и музыки; стихов знал превеликое множество, наизусть читал из Есенина и Со-сюры, Тычину боготворил, именуя его первоапостолом новой украинской поэзии. Годы счастливого супружества промелькнули единым днем; жили, правда, небогато, особого достатка не было, но вспомнить есть о чем. Дочка от него, Ларочка, вся в отца, той же беспечности, восторженности, стихами голова забита.

Черт несет эту автоколымагу, водителя муха укусила, еще развалится на повороте; надо было скоростной дожидаться с откидными креслами; Эльза Захаровна не любит в своей машине ездить в город за покупками — мотаешься по магазинам, перезваниваешься с людьми, а машину бросать? В толчее? Супруг ее, Пахом Пахомыч, натура широкая, ему машина, как перчатки, надел, снял, бросил — не из тех, кто полжизни под легковушкой на брюхе валяется, с тряпочкой обхаживает, секреты, гудочки прилаживает. Подвезла, привезла, будь здорова, дела ждут, дел невпроворот. Знает дело, любит дело — деловой, что говорить.

Что там дома?

Налетела буря, повалила дубы, кресты с церкви посносила. Что дома?

Ларочка — девчонка-огонь, дождь, град, гром — ее стихия; молния бьет — она песни поет: грянет буря!.. Взрослый ребенок, невеста с куклами, вся забота ее — на велик, да так, чтобы в ушах свистело.

Миновали мост через Глухой Яр, кто-то воскликнул:

— Затопило!

Эльза Захаровна очнулась, голубой день, солнце к закату, бурю пронесло, деревья, жилье, антенны на месте.

Затопило!

Сквозь листву притихшей рощи просвечивал холодным блеском залитый ливнем дол. На обочине шоссе кренилась машина ГАИ, инспектор предупреждал водителей, чтобы сбавили ход; автобус медленно прополз между автокраном и катушкой с новеньким, золотистым проводом.

В стороне, за кемпингом, толпились люди, но Эльза Захаровна не придала этому значения, мало ли почему люди толпятся, может, копчушку привезли. Автобус, набирая ход, покатился вдоль Глухого Яра, над крутым склоном, где когда-то до самого дна лепились хутора — в липкой глине, дерьме — она так и сказала себе грубо, безжалостно, вспоминая свое детство. Жестокая, заскорузлая сторона! Осенней и весенней распутицей, в летние дожди и зимний гололед из яра не выбраться — на четвереньках ползли, недаром сельчане прозвали их раками.

Как вырвалась она из этого проклятого яра? Еще тогда, девчонкой, соплячкой, знала, что вырвется, во что бы то ни стало, цепляться руками, зубами, жизнь положить, но вырваться — к людям, в чистый, светлый мир, вздохнуть легко, жадной девичьей грудью…

Она уходила из яра, собирала цветы, плела веночки — господи, какое это было счастье, веночек на голове!

В дальнем углу, прельщенные великолепными (велико-лепными) глинами — желтой, красной, белой — селились гончары. И это было такой радостью — смотреть на сотворение лепного чуда. Но вскоре гончарное дело заглохло, задавленное фабричным производством, гончары разбрелись; перед самой войной появился новый, угрюмый люд, неизвестно чем промышлявший, о Глухом Яре пошла худая слава; потом всех смыло временем, в опустевшем овраге открыли целебный источник — говорят, будут строить курорт…

Не оглядываясь, Эльза Захаровна прислушивалась к говору в салоне автобуса, представилось — говорят о ней, мнительность, навязчивые опасенья; это началось в дни затянувшегося следствия, когда улица шушукалась, тыкала пальцем, бросала вдогонку: «Лизка-а-а!» Так и шипели — Лизка-а Таранкинская… Хотя сама Захаровна еще в детстве, в Глухом Яру, придумала себе благозвучное Эльза… Она различает спокойный, рассудительный голос Веры Павловны, и эта рассудительность пугает и раздражает ее, уже нет охоты подойти к учительнице, заговорить — настороженность, неприязнь, ничего более. С одного они дола, одной доли, нелегкой юностью связаны — по разным тропкам разошлись.

Автобус опустел, все вышли на Новостройке, только Вера Павловна осталась, попросила Павлика подвезти до круга, поближе к школе, чтобы объехать раскисший, набухший от воды угор. Вера Павловна задержалась со вчерашнего дня в городе, знакомясь с показательными классами, заночевала у подруги и теперь первым долгом спешила в свою школу к завучу, бессменно, денно и нощно, в будни и праздник, пребывающему на посту, поделиться вестями и указаниями облоно.

На шоссе, между Глухим Яром и кемпингом, толклись люди. Хотела обойти стороной, не выносила говорливых зевак, но привлекла внимание милицейская машина с заглушенным мотором — видать, причалила надолго! Донеслись выкрики:

— Распустили! До чего дошло! Среди бела дня, сволочи…

Поодаль светлая машина маячила красным крестом, развернулась на пятачке и покатила в сторону больницы. Слова «школа», «школьники» заставили Веру Павловну остановиться. В толках и пересудах, сбивчивых ответах мало-помалу поняла происшедшее: бурей и потоком развернуло фургон пищеторга, машина опрокинулась, скатилась под откос и застряла на уступе склона. В кабине обнаружили потерявшего сознание мальчишку. Разбился при падении? Брошен в кабину избитым? Или пытался угнать машину? Мальчишку увезли в клинику едва живого. Ничего более Вере Павловне узнать не удалось. Не помня себя, спешила она в школу, надеясь, что не все еще разошлись после воскресника. Но в школе никого уже не было, только дежурная вязала на парадном крыльце шерстяные варежки, сосредоточенно подсчитывая петли, ни о чем она не ведала.