Поселок на трассе - [12]

Остановился на миг, долбил свое: „Насмерть угробили… Думал нашего, выходит не нашего…“ — и полетел дальше, вопя и размахивая руками.

— Мальчики-девочки, рванули на трассу! — метнулся Жорка Цибулькин. Он всегда действовал рывком, сперва кидался, а уж потом соображал, что к чему.

— Рванули через левадку, в обход яра.

Ребята бросились за ним гуртом, как первоклашки, позабыв о стихах, балдеже и спорах.

Андрей и Люба уходили все дальше старой проселочной дорогой, по которой некогда девчата провожали казаков за околицу.

— Пойдем: через рощу, — предложила Люба.

— Там не проберешься после дождя.

— Почему? Совершенно свободно.

Она по-особенному произнесла слово „свободно“: звонко, радостно, так что и впрямь стало свободно, легко…

— Пройдем по трассе до самой рощи. Там, на трассе, сейчас блеск, машины несутся с ветерком.

Она говорила так, словно по трассе неслись ее машины, словно она достала из рукава, как Василиса Прекрасная, ленту дальних дорог.

Шли молча, им просто нужно было быть вместе.

Роща. Тишина. Особая тишина влажных после дождя листьев, опустевших перелесков. И только они. Словно при сотворении мира.

Правда, где-то внизу, под холмом, гулкий трактор вытаскивал на шоссе завалившийся фургон. Да еще за ближними кустами, прячась, чавкая раскисшими рыжими туфлями, прошмыгнул Пустовойт-Кореш, прозванный Корешем в отличие от Пустовойта-старшего, иначе говоря Кузена.

Но это где-то, в стороне от их заветной тропки.

Серафима Чередуха, проводив встревоженным взглядом Эльзу Захаровну, вернулась в офис.

— Ты?! — воскликнула удивленно, едва порог переступила.

За ее столиком, горбясь, сидел нахального вида парень в яркой рубахе, затрепанных сизо-голубых джинсах. Огромный портфель, украшенный металлической табличкой с дарственной надписью благодарных сотрудников, стоял рядом на полу, подчеркивая деловой характер визита. Меланхолично склонив голову, парень водил мизинчиком по настольному стеклу, вырисовывая воображаемые округлости. Симочка, не видя его лица, не слыша голоса, только по этим движениям сразу признала Алика Пустовойта-старшего, Кузена — друга детства и юности.

— Ты? — замерла она на пороге.

— А кто еще? — сняв темные очки, Алик вскинул голову. — Да ты не стесняйся, заходи, потолкуем, — пригласил он Симочку, точно принимал посетителя в своем кабинете.

Девушка медля, нерешительно приближалась к своему столу.

— Откуда ты, Алик?

— Что за вопрос? Прибыл нормально, по общественным делам. Да ты не паникуй, девочка, — успокоил он Серафиму. — Алик кругом чистый, так что без всякого присаживайся, поговорим о жизни, Чередуха.

— Зачем пришел, Алька?

— Не дрожи, дурочка, Алик прошлого не вспоминает, на тебя и на твоего Полоха зла не держит.

— Алька!

— Что? Фамилие Полох растревожило? А ты не боись, не смущайся, я парень не гордый, не ревнивый, сам к Эдуарду Гавриловичу с полным уважением. Так что спокойно садись, присаживайся, — Кузен указал мизинцем на свободный стул. — Садись и слушай в оба уха. Интересные новости имеются — наша дорогая Авдотья Даниловна горит.

— Врешь!

— Вот те и врешь. Горит и даже далеко не голубым пламенем. Можешь поверить. Я теперь при ней состою. В смысле работы. И всяких ответственных поручений. Так что можешь не сомневаться.

— Как же это, Алик?

— А так. Обыкновенно. Карта выпала, будь здоров.

— Что ж теперь, Алька?

— Что ж теперь?.. — Пустовойт положил пухлую руку на тонкие, сжатые пальчики Симки. — Что теперь?.. Затем и приехал — решать, как теперь нам быть. Как выручать бедную женщину. Ты от нее немало имела, подошло время долги платить.

— Да что я могу, Алик! Что?!

— А вот посидим, помозгуем, чего-нибудь надумаем.

В офис заглянула маникюрша:

— Симка, что с лаками слышно? Долго я буду на своих лаках сидеть?

— Откуда они взялись, твои? С какого запаса?

— А это никого не касается. Мои, значит, мои. А ты заявки подавай.

— У меня прорва по-твоему?

— А меня не касается, я план выполняю.

— Товарищ! — приподнялся на стуле Пустовойт. — Вы почему врываетесь, товарищ? Вы же в учреждении, кажется? Нарушаете деловой разговор! — Пустовойт подхватил портфель, сердито щелкнул замком. — Мешаете товарищам. Я, знаете, из центра, проверяю характеристики кадров, не располагаю временем.

— Извините… — попятилась маникюрша. — Извините, я потом.

Пустовойт встал, подошел к двери, проверил, что за дверью.

— Давай — слушай, — вернулся он к столу. — Слушай, девочка, и запоминай безотказно, поскольку позарез.

Чередуха еще со школьной скамьи хорошо знала Алькино „позарез“ — стребует, не отступится. Она чуть отодвинула стул, отгораживаясь от Пустовойта, пряча руки, как будто опасаясь, что он станет выламывать.

Бровки Пустовойта задвигались, глаза забегали, никак не могли остановиться, говорил торопливо, словами сыпал — и это было знакомо Серафиме, распалял себя, взвинчивал перед рисковым делом, запугивая, запутывая ее неспокойными словами.

— Такое дело, Симка, подкатись к Эльзе, шепни насчет Авдотьи Даниловны, они тоже у нее в долгу.

— Ты что, Алик! Не касайся Таранкиных, там полный ажур, молятся и крестятся на все углы.

— Ажур ажуром, однако под каждый ажур копануть можно. Объясни Эльзе, напомни — Авдотья женщина нервная, припадочная, язык распустит, всех оговорит.