Поселок на трассе - [11]

Непогоду переждали в убежище; когда схлынула буря — еще громыхал гром над головой, — выкатили на школьное крыльцо, балагурили, балдели, перемывая косточки учителям и предкам, перекраивали по-своему мир. Впрочем, не было уже прежнего ухарства, бесшабашности, пора экзаменов поубавила пыл.

Не переставая балагурить, перебрались на асфальтовый пятачок школьной площади, под крону молоденького клена, хранителя школьных тайн, радостей и печалей.

Они любили это деревцо, но никто никогда и словом не обмолвился об этом, а просто уславливались: „На нашем месте“, „Там, где всегда“, „В чем дело, сам знаешь где!“ Укрывались под ним от солнца и непогоды, собирались по вечерам; помнили его еще смолистым, слабым черенком, сброшенным с машины на асфальт — тоненькие, но цепкие корни, присыпанные землей, казалось, тяжело дышали. Потом первые листочки, считанные-пересчитанные, тревога; а вдруг там, в земле, в глубине, под неокрепшими корнями солончак? Было уж такое, проглянул лист, раскинулась крона и вдруг пожухла.

И вот наконец поднялся в рост! Клен рос, укоренялся, краса на весь квартал и тогда — в благополучии — о нем забыли, видя каждый день, видели не видя, привыкли; укрывались под ним, не замечая, поливали, окапывали, потому что приучены были поливать и окапывать. Кто-то даже стихи в стенгазету написал, не о нем, а так, вообще о красующемся кленочке, рифмуя „кленочек“ и „садочек“. Ходили в рощу, писали этюды, искали натуру, а он так и остался неувековеченным.

Иван Бережной, самый старший из ребят (старший на месяцы, но и это в счет, возраст такой. Минувшей осенью усов не было, а на весну появились, найдется, за что ущипнуть) оборвал болтовню:

— Ладно, хватит, давай решай, куда сегодня; в киношку или на картошку?

— Обожаю колхозников, — сверкнула защитными очками Лариса Таранкина, барышня на платформах, в джинсах. — Обожаю! У них все, даже киношка, согласно севообороту.

— Хватит, говорю, Муха-Цокотуха. Замолкни.

— Но я честно обожаю тебя, Иванчик. Обожаю тебя, Ваня. За то, что ты Иван, Ванюша, Иванко. Подумать только — Ива-а-ан! Имя такое редкостное, ископаемое. Не то, что Жан, Джон, Джек.

Рядом с Ларочкой, красивой, праздничной, Иван — в повседневной школьной робе, повседневных штанах, незауженных, нерасклешенных, без змеек, заклепок, накладных карманов — выглядел серым вахлачкой.

— Внимание, граждане! Под черной тенью обыкновенная курносая девчонка! — Иван сдернул очки с носа Таранкиной.

— Вот я трахну тебя! — замахнулась Лариса портфелем. Иван увернулся, отбежал в сторону.

— Сейчас же отдай! Думаешь, буду гоняться за тобой? Сам принесешь, как миленький, на коленях, в зубах.

Жорка Цибулькин — розовощекий, пухленький, заложив руки за спину, шагал по асфальтовой площадке взад и вперед, подражая шагу военрука — зачастит, остановится, задумается и ну шагать размеренно — каждый шаг, как прожитая жизнь.

— Вот так, значит… Вот таким образом! — передразнивал он Безручко. — Вот так, значит, молодые люди, — остановился Цибулькин перед Таранкиной. — Вот таким образом, у нашей планеты заботушка. Наша планета под бомбочкой!

— Хватит, Цибуля! — оборвал его Андрей Корниенко. — У нашей планеты всегда была серьезная жизнь. Короче, не для дурачков.

— Хо! — выпятил живот Жорка. — Вы слышали, ребята? Выступление! Небезызвестный философ, пан Корниенко…

— Да, да! — подлетела к Андрею Таранкина. — Вот кто действительно наш обещающий. Подающий. Андрей Корниенко! Личность. Лицо. А мы всего лишь маленькие, ничтожные рыбки в его научно-исследовательском аквариуме. Он будет выращивать нас, выкармливать инфузориями…

— Да пошла ты… — Андрей растолкал ребят. — Люба, ты домой? — обратился он к смуглой девочке в тесной, поношенной форме, в новеньком, тщательно расправленном фартуке. — Я провожу тебя!

Лара Таранкина долго смотрела им вслед.

— Сумасшедшая любовь. Кошмар. Они даже не целуются. Представляешь, Иванко? Сидят рядышком просто так и не дышат. Посидят-посидят, вздохнут и разойдутся… А Любкин фазер тем временем самогон хлещет.

— Ларка!

— А что, неправда? Все знают — ему пол-литра запросто.

— Не пол-литра, а литруху, — повернулся к Ларе Жорка Цибулькин. — Надо выражаться правильно.

Жорка любит правильные выражения, подхватывает на лету, накопляет, собирает, как собирают коллекции. В своей хате, в семье Жорка ладный, учтивый хлопец и речь у него дома — домашняя, обыкновенная, человеческая речь. Зато во дворе, на улице, в школе он не просто школьник, мальчишка, он — кореш, под началом своего старика; из кожи лезет вой, подражая, потрафляя всем, старается перещеголять всех; так и сыплются рубчики, бабки, козлы, чувихи, зной, фирма, лажа, заметано… Стоит лишь Жорке завести музыку, особенно блатную, ребята подпевают наперебой, выхваляются друг перед другом, и девчонки туда же, боятся отстать.

— Литруха, литруха! — подхватила Ларочка. Здорово звучит. Представляешь: литррру-у-уха-а. Это вещь. Слышно, как булькает.

— Л-а-а-а!.. — донеслось вдруг со стороны левадки; шлепая сандалиями по лужам, не разбирая дороги, летел взъерошенный мальчишка:

— А-а-а… Ребята-а-а-а!.. — выкрикивал он на ходу. — Ре-бя-та-а-а, хлопцы-ы-ы! В яру, за трассой парня угробили… Насмерть угробили!