Поругание прекрасной страны - [82]

Пинта пива, чтобы промочить горло, ведро ключевой воды для Элот, и я уже сплю в тени дерева.

Был второй час, когда трактирщик растолкал меня и указал на Бринморскую дорогу. Там тянулась длинная вереница гостей из Нантигло — женщины справа, мужчины слева чинно шагали за коляской, в которой сидела Мари с моей матерью и Морфид, а сзади в тележке Снелла ехали Джетро, Эдвина и отец.

Кусок хлеба с сыром, еще пинта для храбрости, и я ускакал. У Бринморского перекрестка я слез, привязал кобылу и улегся в траву посмотреть, как в бездонной синеве вьются жаворонки, а потом снова вскочил в седло, самой короткой дорогой добрался до церкви и, укрывшись в арке кладбищенских ворот, стал ждать свадебную процессию.

Первой я, конечно, увидел Мари, такую красивую в длинном белом платье с кружевами и оборками; ее милое раскрасневшееся личико выглядывало из-под широких полей летней шляпы.

— Ну вот, — сказал Томос. — Бери ее, и Бог благословит ваш союз, хоть вы и венчаетесь в церкви.

— Да благословит Бог и тебя, — ответила моя мать, всхлипнув: верный признак, что она плясать готова от радости.

Церковные колокола весело звонили, солнце сияло во всю мочь. Это был удачный день для свадьбы — весь залитый золотом.

В церкви яблоку негде было упасть — даже на хорах толпился народ, и высокие женские шляпы поворачивались вслед за нами, когда мы шли по длинному красному ковру к алтарю под звуки «Он напитает стадо свое», — на органе играла миссис Гволтер; уж будьте покойны, ни один Гволтер не упустит случая сделать пакость Мортимерам, сказала моя мать. Как красив был алтарь, весь утопавший в цветах! А солнце отбрасывало сквозь цветные стекла золотые лужицы света, и в его лучах плавала сияющая пыль от редко надеваемой праздничной одежды. Мы вместе преклонили колена — Мари и я. За спиной у нас все готовились петь: слышалось покашливание, шаркали ноги — и так, пока не вошел священник. Я взглянул на Мари: она побледнела, и глаза ее были опущены. И когда между нами блеснул черный переплет Библии, я подумал, что она вспоминает родной дом и чувствует себя такой одинокой среди всех этих чужих людей. Но, произнося слова обета, она улыбнулась и подняла голову. Да будет благословен брак, подумал я тогда, да будет благословен семейный очаг, и женщина, и ее дети. Вот кольцо надето, звучит молитва, а позади шелестят страницы — пора петь; кто-то прочищает горло, кто-то расталкивает соседей, чтобы освободить себе место, миссис Гволтер играет вступление, и все до единого присоединяются к хору. Я слышу низкое контральто матери, бас отца, покрывающий все остальные голоса, и нежные переливы теноров — от их высоких нот дрожат стропила церкви. Даже Mo поет, отчаянно фальшивя, а Большой Райс морщится и бьет его в бок кулаком. Красив и силен был в тот день Мо, и когда грудь его вздымалась и он расправлял могучие плечи, начинали трещать швы его праздничной куртки. Пока Мари пела, я глядел на ее профиль, затененный полями соломенной шляпы, на ее белые ровные зубы, на алые чуть улыбающиеся губы и слушал ее юный, прекрасный голос. Теперь она далеко, моя Мари, но я всегда буду помнить ее такой — Мари, мою жену.

А после пения снова на солнечный свет, где нас уже поджидал весь поселок: палили из ружей, дули в свистки — подобного шума еще никто никогда не слыхивал, говорил потом Томос Трахерн. Счастье — владеть такой женщиной, как Мари, есть с ней вместе, гулять с ней и в любви делить с ней ложе. Вот о чем я думал, держа ее за руку, сжимая ее палец с кольцом, томясь по ней среди всей этой кутерьмы.

— Ну-ка, все в коляску — и живей домой! — скомандовал отец; я подсадил Мари, пристроился рядом с ней, а Морфид и остальные кинулись за нами, крича, смеясь и изо всех сил надуваясь, чтобы захватить побольше места. Словно сельди в бочке, а Морфид, конечно, воспользовалась случаем, залезла Мари под юбку и завизжала от радости, когда я получил затрещину и приказание вести себя прилично — ведь священник смотрит. Толпа сгрудилась вокруг коляски, и, когда мы тронулись в путь, раздались такие вопли, свист, пальба, что кобылка сразу рванулась рысью. За нами обратно в Нанти покатили другие повозки — растянулись на добрых пятьдесят ярдов, говорил потом Джетро, — и весь поселок повысовывался из окон и выкрикивал вслед сумасшедшим Мортимерам пожелания счастья и поздравления. Шум постепенно затих, когда мы миновали Бринморский перекресток и коляска затряслась на ухабах. Палило солнце, и его слепящие лучи отражались от зеленого склона горы. Покачивание коляски, перестук копыт баюкали и пьянили, а рядом со мной была Мари — она то шептала мне нежные слова, то дергала Морфид за ленты на шляпке, болтала, смеялась и украдкой бросала на меня взгляды, в которых было счастье и обещание. В Гарн-Ариру все обитатели лачуг высыпали наружу, выкрикивали приветствия, махали нам руками, а вдоль Рыночной улицы стояли вышедшие встречать нас соседи. Бока кобылки уже покрылись хлопьями пены, но вот коляска въехала в лощину, и тут все завопили от восторга, увидев, что соседки вытащили на улицу свои столы и стулья и наготовили угощения из собственных запасов — хватит накормить весь бреконский гарнизон, сказала мать, а им самим придется месяц жить впроголодь. Даже Билли Хэнди прислал два галлона пива от имени общества взаимопомощи Гарндируса, и Мо, держа бочонок высоко над головой, отнес его к нашим дверям. Появились кружки, выбили втулку, и когда подъехали остальные повозки, на улице просто повернуться было негде.