Поругание прекрасной страны - [78]

— Ну и пусть ее поймали в постели с рыжими проповедниками, а при чем здесь церковь и молельня? — говорит мать. — И выражайся осторожнее при Джетро.

— Все-таки ее взяли в прелюбодеянии, — твердит свое Морфид, — вот при чем церковь. А если хочешь, могу вспомнить и кое-кого из тех, кто ходил в молельню, — тут уж разговора до ночи хватит.

— Мам, а что такое прелюбодеяние? — спрашивает Джетро, почесываясь.

— Вот видишь! — вспыхивает мать. — Постыдилась бы, Морфид! Дурное это дело, Джетро, а еще хуже жить под одной крышей с сестрой, которая распускает язык.

— Распускает язык, если речь заходит о попах, — подхватывает Морфид. — Когда распахнутся врата преисподней, первым туда войдет это воронье, а знать и заводчики будут наступать им на пятки.

— Опять политика! — вздыхает отец. — Да брось ты ее, Морфид. — Тут он повернулся ко мне. — Церковь или молельня, сынок, дело твое. Думай, как себе угодить, а твоей матери я вот уже двадцать лет стараюсь угодить, да только все без толку. — И достав из кармана платок, он прижал его к глазам. Недаром на заводе говорили, что у Пятой печи в два счета ослепнешь. Нет худа без добра, как сказала мать. Пусть хоть глаза у него отдохнут, пока его к работе не допускают.

Ну что ж, и он отдохнул, и весь поселок тоже. Не отдыхали только женщины, которым пришло время родить. Один весенний день сменялся другим. Шахты были пусты, печи давно остыли, и рабочие голодали — начали умирать дети, а вслед за ними старики, и к молельням поползли черные вереницы гробов. В первый раз на моей памяти к нам в дом пришел голод: надо было накормить восемь человек, а никто не зарабатывал ни гроша. Морфид стала бледной и величественной, а тоненькую талию Мари я, казалось, мог обхватить двумя пальцами.

Гора купалась в солнечных лучах, когда мы с Мари в последний день стачки рука об руку спускались по склону. Долина у наших ног тонула в дымке, и колеса повозок подымали волны пыли. По Бринморской дороге прогнали быков на бойню Шант-а-Брайна, и белая пыль была исчерчена струйками слюны, капавшей с их губ. Потом мы увидели их самих: выгибая шеи, покрытые белой как снег пеной, они жались друг к другу и громко мычали, требуя воды. А над ними дыбилась к солнцу золотая вершина Койти, и скалы сверкали в жгучих лучах, совсем не заботясь, есть ли на свете кто-нибудь живой.

Этот день был душным и тяжелым, но зато стачка кончилась, принеся надежду на лучшее будущее: требования рабочих были удовлетворены, и это стало первой победой.

До лета было еще далеко, когда мы с Мари назначили день нашей свадьбы.

Чтобы отпраздновать это событие, сказал отец, мы сводим свинку Дай к Шант-а-Брайну на случку.

— Подождите меня, я тоже пойду! — кричал Джетро.

— Никуда ты не пойдешь! — отрезала мать. — У тебя примерка.

Настоящий содом, а не примерка: Джетро стоит на столе и вот-вот разревется в голос, а мать, Эдвина и Мари вертят, крутят его, то натягивая на него штаны, то снова сдергивая — не тесны ли они, да не слишком ли свободны, а младенец вопит, и каждый кричит свое.

Стоило мне или отцу износить штаны, как для Джетро начинались такие вот мучения — в доме не было лишних денег.

— Идем-ка, — сказал отец. — Они ему, того и гляди, что-нибудь отстригут.

И правда, ножницы так и летали, а булавки, скрипя, вонзались в материю.

— Ничего, — ответил я. — Здесь тряпья на перевязку хватит.

Никогда не забуду, как Джетро стоял на столе и чуть не плакал, а вокруг хлопотали наши женщины с ножницами и иголками. Мари просительно на меня посмотрела, но я ушел, не оглядываясь. Случка свиней — дело тонкое и малоподходящее для женских глаз.

Из калитки, весело фыркая, выскочила Дай, очень довольная, что идет к жениху, и мы все трое двинулись по Рыночной улице — отец снимает шапку, кланяясь соседкам, а Дай знай себе похрюкивает.

— Ты время не спутал? — спрашивает отец.

— Нет. Ровно в семь, — отвечаю я.

— А хряк ничего, спокойный? А то подсунут нам взбесившегося черта — я ведь Мо Дженкинса знаю как облупленного.

— Все устроил Большой Райс, отец. Херефордский хряк, сказал он, клыки у него подпилены, ярится не очень, да и вообще ласковый, как кошка.

— Ну, пусть они оба поберегутся, если наврали, — говорит отец. — Свинке домашнего воспитания вроде Дай бешеный хряк придется не по нраву, да и вообще первая случка не шутка.

Отец очень полюбил Дай с того дня, как мы спасли ее от ножа Билли Хэнди — как давно это было, хоть с тех пор и года еще не прошло! И все-таки я его убедил. Слишком уж легко жилось теперь Дай: ройся себе на дворе да жирей. Работают ли заводы, стоят ли — Дай и дела нет, а ведь у любой другой свиньи в горах сердце заходилось, едва начиналась стачка. Пора бы и ей пользу приносить, сказала мать, и я подобрал ей в женихи нового херефордского хряка Дженкинсов.

И вот мы втроем шли через гору на ферму Шант-а-Брайна — самое подходящее место для таких дел.

На скотном дворе было тихо и пусто, хотя народ где-то поблизости был — навоз в загоне только-только сгребли в кучу, и он дымился, что твой вулкан.

— Эге-гей! — закричал я. — Есть тут кто живой?

Из дома сразу выскочили Большой Райс и Мо и, увидев нас, принялись орать и размахивать кулаками.