Поругание прекрасной страны - [65]
Не в обиду ирландцам будь сказано, говаривал мой отец, но только он лучше будет слушать уэльсцев.
В это утро расставания не могло быть музыки слаще стройного пения наших соседей. Опершись на метлу, я стоял наверху лестницы и слушал, как чистые альты, звонкие тенора и нежные сопрано взлетали ввысь, опираясь на мощные рокочущие басы. Из окна я видел всех, кто собрался на улице. Большой Райс и Мо Дженкинсы стояли плечо к плечу с братьями Хоуэллсами, Уиллом Бланавоном, Афелем Хьюзом, мистером Робертсом и другими рабочими с Гарндируса. Сопрано миссис Гволтер вело за собой остальные женские голоса; миссис Пантридж и миссис Фирниг, на этот раз унявшись, пели с чувством; звенели серебром голоса Датил Дженкинс и Гвен Льюис, а вокруг толпились соседи из Рядов и даже с Кэ Уайта.
А впереди — Томос Трахерн, бас-октава, дирижирующий хором.
Какая гордость за свой народ, какая любовь к своей стране пробуждается в сердце, когда слушаешь псалом на подлинный уэльский мотив! Поется он в минорном ключе, и в нем сама душа Уэльса. Мне вспоминались горы и долины, полные магии названия севера: Плинлимон, Сноудон и Кадер Идрис, гордый трон облаков; и великие равнины, где разбивали лагеря римские легионы; древний Брекон, еще помнящий лязг вражеских мечей; Сенни и Англси — Маленькая Англия у берегов Уэльса. Передо мной проходили видения давно умерших предков, чьи кости вскормили пламя величия; Хоуэлла Харриса и Уильяма Уильямса, великих златоустов. Я думал о моей реке Афон-Лидде, где в юности мой отец, устроившись под ольхой, ловил на удочку лососей. Ольха, рассказывал он, тогда густо росла по берегам, куда ее семена заносил ветер с гор. Но лосось больше не водится в реке, почерневшей от сточных вод и шлака. Большие серебристые рыбы были отогнаны в море или задохнулись на угольных отмелях. По берегам больше не осталось ольхи: ее срубили на топливо для продувки печей. Даже от гор осталась лишь скорлупа, и стонут их опустевшие недра; они содрогаются, когда в их бока вонзаются крепления шахт, и рычат, когда, поднимая тучи невидимой пыли, обрушиваются заброшенные выработки в пятистах футах под землей.
Страна моя — ограбленная, оскверненная, поруганная.
Все громче звучит псалом. Ветер, балуясь, треплет волосы и ленты на шляпках, сбивает капли с носа Уилли Гволтера, играет юбкой Полли Морган и заставляет Оуэна скосить глаза вниз. Я вижу все это из окна, и мне хочется плакать.
Я понял тогда, что люблю мой поселок, мой народ, мою страну.
Передо мной была комната, — комната, где мать родила Джетро.
И почему какое-то строение может так завладеть твоим сердцем? Вот квадратное окошко, выходящее на гору и всегда озаренное багровым отблеском печей; вот половица с сучком, похожим на бурую мышку; вот скрипучая ступенька, вот перила, по которым ты столько раз соскальзывал вниз, а в конце их — большой черный шар, опасный для мальчиков, говорила мать.
— Йестин!
— Сейчас! — откликнулся я. — Иду!
— Куда ты пропал? — сказал отец. — Пора трогаться.
И тут я понял, что чувствует рудокоп, когда отбивает «последний кусок руды». Псалом был окончен. Кобыла Снелла нетерпеливо постукивала копытом по булыжнику. Все обнимали нас, хлопали по плечу, целовали, а женщины уже вытащили носовые платки. Наши скудные пожитки были взвалены на повозку гробовщика Шант-а-Брайна и на ослицу Энид. И вот мы тронулись к Бринморскому перекрестку. Оглянувшись, я увидел, что в наш дом уже втаскивают свои вещи Робертсы — а вещей у них и на свиной хлев не хватило бы. Я был рад, что в нашем доме будет жить Сара. Гоня перед собой Дай, я шел за тележкой Снелла, в которой сидели остальные, а позади меня катилась повозка Шант-а-Брайна и брела Энид.
И я отдал бы душу, только бы можно было повернуть и броситься бегом назад, к дому на площади.
Нантигло все еще казался мертвым; те, кто попал в черный список за участие в стачке, по-прежнему сидели у своих домов, и жиденькие лучи октябрьского солнца освещали их изможденные лица. Красномундирники по двое патрулировали от Бринмора до Коулбруквела, поддерживая порядок, и первый раз в жизни я обрадовался, увидев их, хотя не было заметно никаких признаков подготовленной нам встречи. Морфид ждала нас в конце Молельной улицы; судя по виду, силы и здоровья у нее было хоть отбавляй, да и молока, верно, хватит хоть на шестерых младенцев. Кобыла Снелла чуть было не встала на дыбы, когда Морфид полезла в тележку, но я кое-как усадил ее, и мы двинулись мимо Кум-Крахена по Рыночной улице к дому, отведенному для нас Крошей Бейли. Окна по всей улице мигом распахнулись, и наружу повысовывались головы, двери растворились, стирка была забыта — надо же хорошенько разглядеть приезжих. Солли Уиддл Выжига стоял перед домом номер шесть, торгуя у прежнего жильца его мебель.
— Это что еще? — спросила мать.
— Выселяют семью Шанко Метьюза, — ответила Морфид. — Он уж не знаю сколько задолжал в «Лесе» и в заводской лавке, а на прошлой неделе поругался с управляющим, потому что принял участие в демонстрации. Крошей внес его в черный список, и вот их вышвыривают вон.
— Похоже, для того, чтобы освободить место нам? — сказал отец.
