Поругание прекрасной страны - [22]

В тот день в Ньюпорте, наверно, собрался весь Уэльс — Портовая улица кишела людьми.

Сидящие по краям канавы нищие хватают за полы, требуя милостыни: все больше солдаты, которые в войнах с французами лишились рук, ног, а то и половины лица; вшивые старухи держат на руках детей-калек; старики, у которых нет сил даже на то, чтобы умереть, стоят, опираясь на палки. Видимо-невидимо продавцов и разносчиков. Господа и простой люд — все перемешалось. Матросы с Востока, продающие попугаев в клетках, мулаты, цыгане и черные как уголь освобожденные рабы из Бристоля. На цепи водят медведей, кругом стоят повозки с товарами, визжат скрипки, трещат барабаны, скулят от пинков собаки. На ярмарке толпа еще гуще, продавцы вопят на разных языках, расхваливая свои товары. Шерстяной ряд, ряд фланельщиков из Абергавенни, птичий ряд — висят тушки, раскачиваются неощипанные головы; сапожный ряд — сапожники выплевывают гвозди и заколачивают их молниеносными ударами. Барышники водят увешанных медалями великолепных арабских скакунов. Здесь покупает знать — из рук в руки переходят груды золотых соверенов.

— Дай пенни — покажу все, что хочешь, — раздается голос; не успел я обернуться, как Мо уже швырнул ей монету, а она подхватила ее и бросилась наутек, визжа от смеха и не показав даже краешка нижней юбки.

— Вот сучка, — свирепо прорычал Мо.

— Умней будешь, — сказал я. — Это тебе город. И чего я связался с таким разиней?

— Пошли, пошли. Такое увидишь, что тебе и во сне не снилось. Я тут знаю двух женщин на Портовой улице; они с мальчишек берут полцены, а мы договоримся с ними за три пенса.

— Нет уж, — ответил я. — У меня в кармане два шиллинга, и я хочу увезти отсюда на память что-нибудь получше дурной болезни.

— Восемь шиллингов шесть пенсов! — проревел голос из середины толпы, и я стал проталкиваться вперед, чтобы посмотреть, что там продают.

— Слишком близко не подходи, а то сам попадешься им в лапы, — посоветовал Мо. — А я побегу за той мерзавкой — надо же с нее получить что-нибудь за мой пенни. Ну, она у меня узнает.

— Девять шиллингов, — раздался другой голос.

Помещика всегда узнаешь по покрою платья. Этот был высокий и худой, в узких штанах из телячьей кожи, застегнутых на пуговицы ниже колен, и в гетрах; поднося к тонкому красивому носу табак, он изящно оттопыривал пальцы.

— Десять шиллингов!

А этот был дюжий красномордый детина, весь налитый пивом; судя по брюху — фермер; в ухмылке обнажились желтые от табака зубы.

— Одиннадцать, — сказал помещик.

— Э, — сказал фермер, — на этот раз ты не на ту, брат, лошадку, поставил, все равно я больше тебя дам — мы, ланкаширцы, так просто не уступаем. Пятнадцать шиллингов, и давай мальчишку сюда, приятель!

— Пятнадцать шиллингов за такого парня — где же это видано? — надрывался тощий взлохмаченный аукционист. — Ни отца, ни матери, никто его назад не потребует, а на прокорм ему куска хлеба в день хватит. Ну, кто даст двадцать?

— Пятнадцать, — сказал ланкаширец, — и ни пенса больше.

Он с усмешкой посмотрел вслед помещику, который уходил, похлопывая себя хлыстом по гетрам.

— Дэви Льюис отходит к мистеру Уинстенли за пятнадцать шиллингов, — объявил аукционист и столкнул мальчика с помоста. Тот был одет в лохмотья, как портовые сорванцы. Опустив голову, он встал перед брюхом фермера; свесившиеся волосы закрывали ему лицо.

— Ох уж эти ланкаширцы, — сказал аукционист. — Всегда добьются своего.

— А то как же! А пятнадцать шиллингов припишите к моему счету — я еще на сегодня не кончил.

На помост втолкнули девочку примерно моих лет. Глаза Борова загорелись. У нее было красивое гордое лицо; ее рваное платье, стянутое в талии, казалось ладным и опрятным. Темные волосы распущены по плечам, как у ирландок, ноги босы.

— Два фунта, — сказал Боров, — и давайте ее сюда.

Толпа загудела. Женщины с побелевшими лицами начали сердито проталкиваться назад. Девочка посмотрела на Дэви Льюиса, откинула назад волосы, сошла вниз и тоже встала рядом с фермером.

— С меня довольно, — заявил Боров. — Один для двора и одна для дома.

И он увел их, крепко держа за плечи.

Я смотрел на все это, и сердце у меня тоскливо сжималось. Бедняки продавали бедняков. Матери продавали в батраки сыновей, отцы — дочерей, а приюты продавали своих воспитанников десятками. За несколько минут я постарел душой. Выбравшись из толпы, я увидел Мо.

— Я таки поймал эту дрянь, — торжествующе заявил он. — Схватил ее под телегой, там, где быков дразнят, и забрался к ней под юбку, только она меня укусила.

И он показал мне палец. Я отвернулся.

— Чего это ты? — спросил он, нахмурившись.

Я кивнул в сторону помоста.

— Ах вот оно что! — Он толкнул меня в бок. — Это ты и в Абергавенни каждый июль можешь увидеть в городской ратуше, незачем в Ньюпорт ездить.

— Чего это ты сегодня скис? — спросил Мо.

— Заткнись, дурак!

— Пошли, посмотрим корабли.

Я брел по улице, засунув руки в карманы.

— Пойдем к женщинам на Портовую улицу.

Я злобно посмотрел на него.

— Пуританская твоя рожа, — рассвирепел Мо. — Кишка у тебя тонка, вот что: увидел, как работников нанимают, — и в слезы, а в штанах у тебя не найдется, на что щуку поймать.