Поругание прекрасной страны - [15]

— Да, миссис Филлипс, но с тех пор я там не была.

— А вот это нехорошо! Жена должна учиться смирению на коленях перед творцом, тогда она будет послушна своему мужу, не так ли, мистер Мортимер?

Отец улыбнулся.

— Боюсь, что послушание и благочестие не значатся в списке добродетелей Морфид, зато она умеет произносить речи.

— Ну, таким путем на небо не попадешь. Душа женщины запятнана грехом с рождения, и только прилежное посещение дома Божьего спасет ее от вечного проклятия.

— Тут с вами можно поспорить, миссис Филлипс, — возразил отец. — Я знавал дьяконов, которые были преступниками, и пьяниц, которые были святыми. А что ты об этом думаешь, Дафид?

— Это дело веры каждого, сэр, — ответил тот с глубоким смирением.

— А ты, Морфид? — вкрадчиво спросила его мать.

Морфид все еще резала хлеб. Она бросила взгляд на миссис Филлипс, покачала головой и продолжала свое дело.

— Как же так, Морфид, какое-то мнение у тебя ведь есть.

— Да, — тихо ответила Морфид, — но я держу свое мнение при себе.

Дафид весь вспотел и заерзал.

— Оставьте, маменька, — сказал он. — Это не важно.

— Как так не важно?! — воскликнула она. — Должны же мы знать семью, с которой собираемся породниться.

Я посмотрел на отца. Он сидел, вытянув ноги, попыхивал трубкой и пристально глядел на потолок, втянув голову в плечи, как человек, ожидающий взрыва. Морфид решительно отодвинула хлеб и воткнула нож острием в доску.

— Пусть сначала верующие в Бога начнут жить по его заветам, миссис Филлипс, — проговорила она, — тогда и я стану ему молиться. Не очень-то они подают нам пример, все эти болтуны из молельни и та братия, что завывает в церкви, хоть ей больше пристало бы стучать кружками в «Барабане и обезьяне»…

— Потише, Морфид, — сказал отец, а Дафид страдальчески зажмурился.

— И вот что я вам еще скажу, миссис Филлипс, — продолжала Морфид. — На мой взгляд, в церквах и молельнях совсем не все в порядке. Так что давайте уж молиться, как кому нравится, и стараться жить честно, и если Бог, в которого вы верите, действительно так благ, как вы говорите, то после смерти мы все попадем в одно и то же место. Марш за чашками, Йестин. Какого черта ты дожидаешься?

У миссис Филлипс глаза на лоб полезли.

— Ну, скажу я вам, — ахнула она.

— Да, вот так, — сказала Морфид. — И ножи тоже неси! Не рвать же нам мясо руками!

— Кажется, все становится ясно, — проговорила миссис Филлипс. — Значит, ты не веришь в Бога?

— Маменька, — взмолился Дафид, — да не важно это!

— Не важно? А ты что, согласен породниться с безбожниками?

— Думайте, что говорите, миссис Филлипс. — Морфид положила нож. — Девушка у вас за спиной читает Библию, а наверху укладывает ребенка самая богобоязненная женщина в поселке, не говоря уж о том, что отец — дьякон. Чего вам еще нужно?

— Но ты-то ведь не веришь, отвечай!

Морфид стояла не шевелясь. Ее сузившиеся глаза метали молнии; казалось, ее ненависть к лицемерам волной заливает комнату.

— Вам не добиться, чтобы я отреклась от того, кого страшусь, миссис Филлипс, — может быть, он и в самом деле меня слышит. Моя вера — это мое дело; только я не кричу о Боге на весь город трижды каждое воскресенье, забывая о нем во все остальные шесть дней недели. — Она подошла ближе к миссис Филлипс. — Если и есть Бог, то он, наверно, спит и не видит, что творится у нас в горах. Я уже шесть лет как работаю под Койти, но что-то не замечала, чтобы он заглядывал в шахты, где дети попадают под вагонетки, или видел, как девятилетнюю девочку обжигает чугуном. Хорошо таким, как вы, верить в Бога, сидя на солнышке, — вы ведь сроду не бывали под землей или около печи. И до тех пор, пока в том месте, которое вы называете Божьим домом, хозяева возносят молитвы о прибылях, меня вы там не увидите, кроме как на свадьбах и крестинах. А последние крестины у нас были на Пасху.

И, схватив нож, она стала с таким остервенением резать хлеб, словно перед ней лежал привязанный к столу заводчик.

Миссис Филлипс вскочила на ноги и начала торопливо завязывать ленточки своего капора.

— Пошли, Дафид, с меня довольно, — сказала она, вся дрожа. — Мало, что ли, в поселке богобоязненных девушек, зачем тебе язычница?

Она натягивала перчатки, палец за пальцем, злобно подрагивая бедрами, и, поджав губы, искала и не находила слов. Наконец выговорила:

— И вы, мистер Мортимер, вы, дьякон, позволяете, чтобы в вашем доме говорили такие вещи?

Отец поднялся со стула.

— Мое дело было ее кормить и одевать, а об ее душе заботилась моя жена — она водила ее в молельню. Сейчас Морфид восемнадцать лет. Лучше, чтобы ваш сын увидел ее как она есть, поэтому я и помалкивал.

— Что ж, благодарствуйте за приятный разговор, — сказала она. — Прощайся, Дафид, и пошли.

Весь вечер он был распят на дыбе слов, ему ни разу не дали возможности ни спросить, ни ответить. Сейчас, стоя рядом с этой тощей женщиной, едва доходившей ему до плеча, он взглянул на Морфид с тем же выражением, какое я видел в глазах у связанной овцы, над которой занесен нож мясника. В дверях отец взял его за плечо и повернул к себе.

— Так лучше, Дафид. Если бы они и поладили насчет веры, то все равно перегрызлись бы насмерть, когда дело дошло бы до политики. Выбрось ее лучше из головы.