Поругание прекрасной страны - [107]

— Мой сын умирает, — говорил Райс. — Пустите меня к нему.

— Вот как? — ответил один из них. — Об этом надо было раньше думать.

— Ты с ним полегче, отец, — сказал Мо, улыбаясь, когда они отогнали нас к стене.

Из приемной вышло десять солдат; бравые молодцы, надо отдать им справедливость. Потом вынесли мэра, раненного в плечо, — кровь хлестала так, словно у него руку оторвало, — и в бедро; он стонал и проклинал всех уэльсцев от Ньюпорта до Кифартфы. Потом вышел лейтенант, смуглый, самоуверенный; уберите отсюда этих негодяев, и побыстрее!

— Господин офицер, — сказал Большой Райс, умоляюще складывая руки. — Вот там лежит мой сын, он умирает. Ради Христа, разрешите мне подойти к нему.

— Заберите его вместе с остальными, — сказал офицер. — И никого к нему не подпускайте. Чтобы к раненым никто не подходил, а мертвые пусть лежат, где лежали. Никого к ним не подпускать, понятно? Черт побери, мы проучим этих грязных уэльсцев!

— О, fy mab, — сказал Райс, — fy machgen, fy machgen Bach dewr![10]

Они стащили Mo вниз и бросили его на булыжник. Он пошевелился еще только один раз — стер пот с лица. И Большой Райс, с острием штыка у живота, смотрел, как он умирает.

Они втолкнули нас во двор конюшни — первых пленников Вестгейта, и туда же приводили остальных. Час проходил за часом, а с вагонеточных дорог до самого перекрестка Пай все вели измученных, павших духом, насквозь промокших людей — и взрослых мужчин и совсем еще мальчишек; многие из них были ранены, и все они молчали, когда солдаты подгоняли их прикладами. Поражение сломило их, и в потухших глазах я читал трагедию моего поколения. Это были жители заводских поселков — Бофорта и Тредигара, Мертера и Доулейса, и они выступили против хозяев, вроде Роберта Томаса Крошей, который правил ими, укрывшись в ненавистных стенах своего кифартфского замка, вроде Бейли, который платил им гроши, чтобы приучить их к повиновению. Неужели не будет конца угнетению? Неужели горе и нищета будут вечным уделом тех, кто томится под игом людей, присвоивших власть?

— Где Фрост? — шептались кругом.

— Улепетывает как заяц в Тредигарский парк, — сказал кто-то. — Играет там в прятки с лесниками. Как не поблагодарить Бога за такого вожака! Недаром он англичанин.

— Ну и что же? Нечего все сваливать на английскую кровь! Разве Зефания Уильямс не уэльсец? Думай, что говоришь! Мы и без того остались в дураках.

— А куда делся Уильям Джонс Часовщик и его пять тысяч молодцов из Понти? Молодцы, нечего сказать! Застряли где-то в Севне, пока мы тут дрались.

— Все солдаты — чартисты, а? — добавил другой, сплюнув. — Все до единого готовы идти на Лондон, так, что ли? А что будет теперь с нами, с нашими женами и ребятами? Винсента морят голодом и избивают в Монмуте? Ему повезло. А нам они покажут Хартию — костру будешь рад, не то что виселице!

— А доктор Прайс из Мертера, а? Куда он делся со своими тысячами, которых Крошей морил голодом? И ведь такого патриота-уэльсца поискать! Как он катал по Мертеру на козах, размахивая мечом, словно древний бард! Только вспомню про него и про таких, как он, мне тошно делается, что я уэльсец.

Они толкали друг друга, ссорились, ругались — то товарищи, то вдруг враги.

— Йестин, — сказал Райс. — Малыш Мо умер. Ты слышишь меня? Умер!

Они чуть не дрались; кто-то плакал, кто-то молился. Они снова шли приступом на Вестгейт — на этот раз с тыла, ставили пушку на Коммерческой улице, швыряли зажженные факелы в окна.

— Дельного плана не было, и дисциплины, вот что! Фросту и Зефании только бабами командовать, да и то у них ничего не вышло бы. И это руководители? Да они и в политике-то ничего не смыслят. Эх, попадись мне в руки Уильям Джонс Часовщик!

— Что это с тобой, Боксер? — спросил кто-то.

Большой Райс плакал в углу двора.

— Что это с ним? — спрашивали они, подталкивая меня локтем.

— У него сына убили, — сказал я им.

— Ну, слезами горю не поможешь, парень.

— Господи! — стонал Большой Райс, кусая пальцы.

— Черт возьми, — крикнул кто-то, проходя мимо. — Что скажет моя старуха, когда меня вздернут? Она меня всего изукрасила, когда узнала, что я иду с Фростом.

— Слава Богу, я не заплатил долг в лавку. Если лорд Рассел сошлет меня в колонии, Крошей останется с носом!

— Бейли платит вдовам пенсию, так, что ли?

Они смеялись, они шутили, они бились об заклад, гадая, что с ними будет дальше, а некоторые плакали.

— Мо Дженкинс был твоим сыном? — спросил кто-то у Райса. — Тот самый парень, который вызвал Дая Беньона Чемпиона? Эх, черт. Считай, что ему повезло, а свои слезы побереги для тех, кто уцелел. Ведь англичане сожгут нас живьем, если не придумают чего-нибудь похуже. Они снова запалят костры, лишь бы сломить нас и дать урок тем, кто собирается восстать. Они нанесут стране такой удар, что она и через сто лет не оправится, помяни мое слово.

— Мой сын умер, — говорил мне Райс, не слушая его. — Сжалься надо мною, Иисусе!

И он бил кулаком о кулак и плакал.

Неужели он умер — мой друг? Умер Мо Дженкинс, мальчишка из пещеры Гарндируса, с которым я дрался на Тэрнпайке? Мо, который, когда я венчался с Мари, пел, гордясь своей силой, бестрепетно ожидая встречи со страшным Даем Беньоном, ушел в вечность, окропленный слезами своего отца?