Поручает Россия - [14]
Посольство охранялось. Янычары были поставлены вкруг двора, но они больше спали на гнилых ступеньках дома — двор посольству отвели худой, вот-вот готовый рухнуть, — чем несли службу. Изредка, лениво переваливаясь с боку на бок, шлепая туфлями без задников, ходили вокруг дома, поглядывали на окна, но тут же, утомившись, опять садились на ветхие ступени крыльца или прятались от солнца под чахлым кипарисом, росшим на камнях посреди двора. Пустое это было дерево, по мнению россиян, — кипарис. Ни ствола путевого, ни ветвей развалистых, ни листвы… Так, торчит пыльный веник, а к чему его приспособить можно — неведомо.
Петр Андреевич сказал Тимофею:
— Предупреди Савву Лукича, что встрече лучше быть в какой-нибудь кофейне или в крайности у него в доме.
Тимофей поклонился и вышел из палаты. Петр Андреевич вздохнул: «О-хо-хо…» В духоте палаты ждать было невмочь. Петр Андреевич поднялся, пошел по тем же, что и Тимофей, скрипучим ступеням. Один из турок поднял голову, но Петр Андреевич пренебрег. Загребая пыль, шагал вокруг подворья. Остановился, глянул на домину: облезлые, серые камни, растрескавшиеся дощечки галерей и лесенок и над всем этим срамом, как луженый таз, без единого облачка, голое, бесцветное небо… Петр Андреевич не выдержал, плюнул. «Курятник, — подумал, — истинно курятник… Эх, османы, великие османы… Вам бы наше узреть». И перед глазами встала могучая изба, рубленная из кряжей, гонтовая крыша, что на века сработана, над ней краюха неба синего-синего, и в нем стая горластого по морозу воронья. И так захотелось вдохнуть всей грудью морозца, что Петра Андреевича пронзила боль. И тут же, словно высеченная этой болью искра, пришла мысль о том, что кто-то неведомый постоянными отговорками, оттяжками султанских чиновников выигрывает мгновения, минуты, часы и дни, быть может, страшные для России, а он, как во сне, тянет руку и никак не может дотянуться до опоры, которая бы помогла ему в деле, для которого он и приехал сюда. Петр Андреевич посмотрел на мотающийся под горячим ветром кипарис, на известковую пыль, завивающуюся по двору, на невесть откуда забредшую сюда желтую плешивую собаку и не выдержал, плюнул в другой раз. Но видно, дабы поддержать Толстого в душевном смятении, выпала и ему радость в тот же день.
Савва Лукич оказался громкогласным, с ядреными зубами в белой бороде, большеруким мужиком, от одного взгляда на которого у Петра Андреевича потеплело в груди. И ему стало так хорошо, словно он, оказавшись на Варварском крестце в Москве, встретил старого знакомца.
Савва Лукич сказал, что Петру Андреевичу кручиниться нечего. Дело поправится. Султанские чиновники, рассказал Владиславович, народец чванливый, мздоимцы великие и более, чем чиновники в иных странах, привержены сложившимся правилам и на шаг в сторону от заведенного не отступают.
— Нельзя вперед визиря у султана быть, — сказал он, — так, значит, так и станется. В этом их не свернешь. Но у посла, чай, немало других забот? В том я и помогу.
И в другой раз показал ядреные зубы, свидетельствующие и о здоровье добром, и о нраве легком, ибо раздражение и неприязнь в людях происходят ежели не от несварения желудка, то непременно от иной какой хвори.
Недели не прошло, как у Толстого объявилось множество знакомцев и приятелей, а такое в посольской службе — дело великое. Послу, дабы должность исполнять исправно, знать надо многое. Посол своей державе полезен тогда лишь, когда для него двери, и явные и тайные, при дворе, где он представлен, открыты. На Петра Андреевича возложена была задача Османскую империю от войны с Россией отвратить. А это означало, что надобно вызнать настроения при султанском дворе. Найти людей, которые определяли движение османской стороны. Выявить, пуста ли казна османская или есть в ней золото, без которого не то что на войну — на базар не пойдешь. Узнать о состоянии войска, его способностях к ратному подвигу. И в том Савва Лукич оказался работником вельми полезным.
Уперев кулак так, что белая борода его развернулась веером, он неторопливо повел Петра Андреевича по запутанной дорожке настроений и интриг султанского двора.
— Так-так, — поддакивая, поспевал за его словами Толстей, — так-так…
Савва Лукич отнял кулак от лица, огладил бороду и, неожиданно остро взглянув в глаза Петра Андреевича, спросил:
— А как у царя Петра дела воинские?
И в его голосе прозвучала такая заинтересованность, такая надежда на российский успех, что тут только Толстой до конца понял, почему усерден Владиславович в старании быть полезным послу России. Голос Саввы Лукича выдал, что он — серб и христианин — смотрит на державу Российскую, как на великую надежду освобождения балканских христиан от непосильной муки туретчины.
Хозяин кофейни, перемывая чашки, бубнил что-то под нос да нет-нет отмахивался от липнувших к потному лицу мух. Ему не было дела до двух иноземцев, по воле аллаха забредших в пустующую кофейню. Пускай сидят подольше и — аллах велик — попросят еще кофе и сладостей. Глаза у турка были как две прокисшие сливы. Нос свисал уныло.
Толстой выпрямился на стуле, помолчал и, подумав достаточно, сказал с откровенностью:
