Портреты его детей - [2]

Разрывая грубую оберточную бумагу, он думал о Мишель. Конечно, он ей позвонит и скажет, как хорош новый портрет, как он ему понравился. Скажет, что скучает без нее, пригласит приехать на День Благодарения. Да, именно так. Ни слова об их ссоре — начинать все заново он не хочет, а уступать по-хорошему ему несвойственно, как и Мишель. Фамильная черта — эта упрямая воинственная гордость, столь прирожденная, как угловатые скулы и квадратный подбородок. Кантлинговское наследие.

Старинная рама — деревянная, резная, очень тяжелая. Совершенно в его вкусе. К викторианскому интерьеру она подойдет много лучше, чем тонкая рамка того портрета. Кантлинг сдернул бумагу, торопясь увидеть произведение своей дочери. Ей теперь почти тридцать… Или уже за тридцать? Он никогда не помнил точно ее возраста и забывал про ее дни рождения. Но в любом случае художница она теперь много лучше, чем в двадцать лет. И новый автопортрет должен быть чем-то выдающимся. Он снял последнюю обертку и повернул его к себе.

В первую секунду он подумал, что это прекрасное произведение, возможно, самое лучшее из всего, что написано Мишель Кантлинг.

Затем с некоторым опозданием восхищение исчезло, сменилось гневом. Это была не она, не Мишель. И значит, не замена портрета, который она так непростительно искромсала. Это было… что-то другое.

Кто-то другой.

Лицо, которое он никогда прежде не видел. Но лицо, которое он узнал сразу, словно смотрел на него тысячи раз. Да-да.

Мужчина на портрете был молод. Лет двадцати или даже моложе, хотя его каштановые кудри заметно тронула седина. Непокорные волосы, растрепанные, словно он только что встал с постели, падающие на глаза, на зеленые глаза с какой-то ленцой, искрящиеся тайным смехом. Угловатые скулы Кантлингов, но линия подбородка совсем другая, чужеродная. Сардоническая улыбка под широким плоским носом, а в позе — веселая наглость. Линялые холщовые штаны, драный свитер «Добрый парень», в руке — полусъеденная сырая луковица. Фоном служила кирпичная стена, испещренная граффити.

Его создал Кантлинг.

Эдвард Донахью. Хью, так его называли одни, его друзья и сверстники, другие персонажи в первом романе Ричарда Кантлинга «Болтаясь на углу». Хью был главным действующим лицом. Многоопытный, острый на язык, слишком умный себе во вред. Кантлинг смотрел на портрет, и ему казалось, что он знает его полжизни. По-своему, так оно и было. И знал его, и лелеял по-особому — как писатель способен лелеять свои создания.

Мишель уловила его сущность. Кантлинг смотрел на портрет и вспоминал все — все события, над которыми он терзался так давно, всех людей, которых сотворил с такой любовью. Он вспомнил Джоко, и Каракатицу, и Нэнси, и пиццерию Риччи, где развивалась значительная часть действия его книги (она живо рисовалась в его воображении), и заварушку с Артуром и мотоциклом, и кульминационную драку в пиццерии. И Хью. Особенно Хью. Злится, дурачится, болтается на углу, взрослеет. «А пошли на …, если шуток не понимаете!» — говорил он. Много раз. Это была заключительная строка романа.

Несколько секунд Ричард Кантлинг ощущал, как в нем нарастает огромная страшная нежность, словно только что встретил старого друга после долгой разлуки.

И тут, словно спохватившись, он вспомнил все безобразные слова, которые они с Мишель обрушивали друг на друга в тот вечер, — и внезапно все встало на свои места. Лицо Кантлинга окаменело.

— Стерва, — сказал он вслух и повернулся в ярости, захлестнутый беспомощностью, потому что не на ком было сорвать злость. — Стерва, — повторил он, захлопывая за собой дверь кабинета.

— Стерва! — назвал он ее тогда.

Она обернулась, сжимая в руке кинжал. Глаза у нее опухли и покраснели от слез. В руке она держала улыбку. Смяла ее и швырнула в него.

— Получай, сволочь! Тебе нравится эта чертова улыбка, так на же!

Комок отскочил от его щеки. Он покраснел.

— Ты прямо как твоя мать, — сказал он. — Она тоже всегда ломала и портила вещи.

— Ты ей давал для этого достаточно оснований, верно?

Кантлинг эти слова пропустил мимо ушей.

— Что с тобой творится, черт побери? Какого черта ты думаешь добиться с помощью этой дурацкой мелодраматичной выходки? Скверная мелодрама и ничего больше. Кем, черт побери, ты себя воображаешь? Героиней Теннесси Уильямса? Хватит, Мишель! Да помести я подобную сцену в мой роман, меня бы высмеяли!

— Так это же не твой проклятый роман! — закричала она. — Это подлинная жизнь. Моя жизнь. Я живой человек, слышишь, сволочь, а не персонаж в идиотской книжонке! — Она мгновенно обернулась, вскинула кинжал — и кромсала, кромсала…

Кантлинг скрестил руки на груди, неподвижно следя за ей.

— Надеюсь, ты извлекаешь удовольствие из этого бессмысленного упражнения.

— Извлекаю, и еще какое! — огрызнулась Мишель.

— Отлично. Мне было бы жаль, если бы это оказалось впустую. Весьма поучительно, знаешь ли. Ты ведь режешь свое собственное лицо. Вот уж не думал, что ты настолько себя ненавидишь.

— Если и так, мыто знаем, кто внушил мне эту ненависть, верно? — Она кончила, обернулась к нему и бросила кинжал на пол. Ее снова душили слезы, она тяжело дышала. — Я уезжаю. Сволочь. Надеюсь, ты тут будешь жутко счастлив, очень надеюсь.