Портрет - [14]

Женя с изумлением и тревогой всматривался в него.

«Никто из смертных не был равен ему красотой…»

Женя встал и в волнении заходил по комнатке. Вот оно, вот откуда надо начинать!.. А то сравнивает себя с Булкиным да с Игорем… Булкин лицом даже некрасивее Жени. Он еще не понимает, что он некрасив. Бедный Булкин!

А Игорь… Тот мнит себя идеалом мужчины, а его в поселке зовут журавлем тянутым. Подумаешь — метр восемьдесят три! Подумаешь — усики!.. Перед анатомическим муляжом, перед Мишкой коротышом, перед Женей — да, красавец. А перед Адонисом…

Женя резко отодвинул книгу и разостлал на столе большой чистый лист. Это была совершенно неожиданная мысль. Слева на листе он быстро набросал фигуру Адониса. Затем… Если бы кто-нибудь увидел, что было затем, то не знал бы, что и подумать.

Женя разделся и стал обмерять себя сантиметром, как обмеряет человека закройщик или врач, записывая на клочке бумаги данные. Делал он это торопясь и волнуясь. «В военкомате врач сказала, что у меня выгодное телосложение, что я ладно скроен и крепко сшит… Что ж, проверим. Так сказать, математически…»

Женя отбросил ленту и, как был, в одних трусах, сел рисовать себя, воссоздавая фигуру в уменьшенных, но точных пропорциях. При этом он старался не смотреть на Адониса, чтобы после глянуть вдруг и увидеть всю картину, какая бы она беспощадная ни была.

«Хватит судить о своей внешности под настроение. Прочь зыбкие субъективные ощущения. Нужно идти от идеала. По-научному».

И вот он отстранился и глянул разом… Картина превзошла все ожидания: он почти ничем не отличался от Адониса!.. Это было невероятно, но сантиметры и миллиметры не лгут!..

Женя взволнованно прошелся по комнатке, снова глянул на себя, стоящего рядом с Адонисом. Лицо у него продолговатее, чем у Адониса; плечи прямее, острее; но длина рук, узость талии, бедер, конфигурация ног — все точно такое же, как у Адониса!

Явное отличие только в ширине плеч и в чертах лица. Отличие не в пользу Жени. Плечи у Жени несоразмерно широки, и лицом он не вышел. У Жени во всем видна резкость, угловатость; у Адониса в очертаниях больше плавности, мягкости… Ну да ладно. Все-таки Адонис сын царя, а Женя сын конюха, и эти плечи — наследие крестьянина, пахаря.

Женя с удивлением разглядывает себя, свои руки, ноги. С удивлением смотрит на Адониса. Все-таки Адонис — страшно сказать! — средний человек, никакой не гигант, каким показался сначала.

Казалось бы, можно было радоваться — ведь ты доказал себе, что ты почти Адонис; но радости особой почему-то не было. Подумаешь — гармоничное телосложение!.. Наглядно подтвердил то, что в военкомате сказали. Всего лишь.

А лицо?.. Кажется, будь у Жени и лицо такое же правильное, как у Адониса, он и от этого не испытал бы никакого восторга… Не странно ли? Какая внезапная перемена, какое разочарование!

Женя равнодушно отодвинул книгу, но когда еще раз обвел Адониса взглядом, то снова придвинул книгу к себе.

Адонис стоял, выжидательно подняв руку, и от этого кроткого движения в Жене вдруг пробудилось участие. Да, участие!.. Ладонь Адониса помнит нежную руку богини Афродиты, ждет ее прикосновения…

Женя снова взялся за карандаш. Слева от себя благоговейными штрихами изобразил Афродиту. По мере того как он рисовал ее, выражение лица у Адониса менялось: из радостного становилось недоуменным, потом обиженным, — и Женя поспешил затереть себя.

Он перерисовал Афродиту так, чтобы Адонис прикасался к ней сгибом указательного пальца. Адонис снова просветлел, лицо и тело его зазвучали неожиданной нежностью.

Так Женя и оставил их.

Он чувствовал себя вполне удовлетворенным; оделся, еще раз глянул в зеркало, поморщился. Но даже вид собственного вытянутого лица не мог испортить ему настроение. Что-то бесконечно ласковое еще жило в его ладони, пело в пальцах.

Прошло, может быть, полчаса, а он все еще был весь в кончиках пальцев. Потом, когда ощущение плавного, блаженного движения иссякло, ему захотелось испытать его еще раз, и он повторил движение дивных линий Афродиты.

Думал ли он ранее, что линия способна дать такое полное счастье? Он уже изнемог от счастья, он весь трепетал, беззвучно ликующий, беззвучно плачущий!

Его рука вновь и вновь опускалась по безмятежным, словно дремлющим линиям — от шеи, по плечу, по складкам одежды до стопы Афродиты…

Мрак уже требовал Адониса к себе. Юноша должен был уйти под землю, в печальное царство теней. Уйти — чтобы потом снова вернуться к лучам солнца, к Афродите, потому что жизнь вечна, потому что любовь побеждает самую смерть.

«Таков ли я, как Адонис? — думал Женя. — Способен ли я так любить, чтобы побеждать мрак?» И ощущал в душе раскат радостного чувства, готовность немедленно доказать всю силу, таящуюся в его душе, силу, еще им самим не познанную до конца, силу, о которой он только знает, что она в нем есть и что она огромна. И с ощущением этой силы ему вдруг стало совершенно безразлично, что у него некрасивое лицо, как безразлично стало тело с его почти идеальными пропорциями…

«А как же Мишка с Игорем?» — встревожился Женя. С собой-то он разобрался, а вот как быть с ними… Схватив с подоконника папку, раскрыл ее, стал поспешно листать рисунки.