Портрет - [11]

Отец страдал оттого, что ни мать, ни сын не принимали его унижения. Не принимали — значит, не прощали. А уж он им в глаза заглядывал, как дитя малое! Посидит-посидит, вдруг вскочит и спросит: «Женечка, ты не хочешь ли попить? Дай я тебе водички принесу». И побежит, и принесет, и в глаза заглядывает, хотя никто его не просил водички нести; если бы Женя захотел водички, то сам бы до ведра дошел или до чайника дотянулся.

Кружка в руках у отца трясется, в глазах стоят слезы — а Женя не принимает, хотя что-то уже перехватывает грудь у самого горла, какая-то предательская судорога: что же ты, отец, передо мной, перед сыном своим, унижаешься?

Вот и заперся Женя в отгородочке, карандашом по бумаге водит, а сам куда-то сквозь стену смотрит. А отцу сына не хватало, он робко стучался к нему — да какое там стучался! — скребся.

— Сыночка, не побрезгуй, впусти… а?

Женя молчит, жмет на карандаш. Грифель сломался, а он все водит впустую по бумаге.

— Ну прости, голубчик… Зарекаюсь, слышь?.. Ну хочешь, я перед тобой на колени… Сейчас, вот…

Женя знает, что он там, за дверью, уже стоит на коленях, и это невыносимо. Женя бросается к двери, распахивает ее, срывая крючок, и поднимает отца с колен.

— Что ты, что ты… Разве можно? — испуганно шепчет Женя.

Затем, пряча лицо, собирается в школу. Долго книжки в сумку сует, долго сумку застегивает, на плечо вешает-прилаживает. И уже с самого порога на отца глянет, — а тот ждет, ждет! — и как увидит в Жениных глазах что-то, как прочитает, так весь засветится, засмеется, обнимет Женю, заласкает, обдирая ему лицо небритою щекою…

В школе Женя старался не смотреть в Талькину сторону. Если объясняться, то надо либо рассказывать правду, либо лгать. Он же не мог заставить себя сделать ни то, ни другое. Даже просто подойти и извиниться не было возможности — Талька словно нарочно окружила себя девчонками и до уроков ходила с ними в обнимку по коридору. Она что-то рассказывала им, и они прыскали со смеху, прикрывая рты пальцами. Жене ее веселость казалась напускной. Он прошел в класс, сел за парту, уткнулся в учебник.

«Красивая-то она красивая, это точно, — думал он с неприязнью. — Ну и что? Ну и пусть красивая, а мне-то какое дело? У меня других дел по горло».

Девчонки прошли мимо открытой настежь двери, и Женя еще больше пригнул голову к книге. Ему кажется, что они все смотрят в его сторону и смеются над ним.

Талька у них кумир, идеал. Сразу. А за какие такие заслуги? За смазливость?

«Как будто она лучше всех! — возмущался Женя. — Задавака — раз. Избалованная — два. Капризная — три. Пустая — четыре…» Он искал что-нибудь пятое, чтоб сложился кулак, но пятое не находилось, и он загнул большой палец просто так, чтоб зажать предыдущие четыре.

Девчонки вошли в класс уже со звонком. Садясь, Талька полуобернулась к Жене, взмахнула наивными длинными ресницами, словно спрашивая о чем-то.

Кулак разжался…

Талькины плечи сегодня удивительно спокойны. Значит, у нее хорошо на душе. Ее плечи не могут притворяться. Отчего же ей так хорошо?

Вечером Женя помогал матери чистить коровник. Марья Баринова, полная женщина с большими водянисто-голубыми глазами, задавала корм своим коровам и с сочувствием поглядывала на Женю. Женя догадывался, по какому случаю она сочувствует, и поэтому старался отворачиваться от нее. Но вот она остановилась у него за спиной.

— Не пойму я твоей матери, Женюшка…

Женя с удвоенной энергией скребет подборной лопатой пол, как будто так можно удержать Марью от продолжения разговора. Но Марья, по простоте душевной, не замечала его отчаянного нежелания слушать.

— Давно, говорю, бросила бы отца-пьяницу…

Коровы, которым она еще не задала корм, нетерпеливо мычали, но Марья не обращала на них внимания.

— Слышь, Петровна, — окликнула она Женину мать. — Бросай, говорю, своего-то. Чего за такого держаться? Пусть подыхает…

Марья говорила незло, без настойчивости в голосе, и ясно было, что она и сама бы не бросила, а только так говорит, от необходимой обиды за Петровну, за весь бабий род, за страдающих детей. И все-таки тяжело было выслушивать такое про родного отца.

Мать не поддакивала Марье, но и не возражала, и Женя пугался: вдруг они и правда разведутся? И тогда наступит жуткая пустота, и Женина душа не вынесет этого.

— Бабы ноне самостоятельные, — рассуждала Марья. — Вон хоть и моя сестрица. Живет одна, и ничего… Девочку только жалко, все по яслям, по садикам, по продленкам, словно как сиротинушка у чужих людей на изживении…

Марья полезла в карман кофты за платочком, так как сказанное ею слово «сиротинушка» тотчас вызвало у нее слезы. Пока она промокала глаза, Женя подхватил ее корзину и побежал к коровам.

— Их ведь с нежного возраста воспитывать надо — и прямое это материнское дело. А то ведь что выходит: девочка курить приучается! И все от недосмотра. Разве учитель досмотрит? Оно и получается: смолоду прореха — под старость дыра…

Марья жалилась, а Женя все таскал и таскал корзины с кормом.

— У тебя-то паренек самостоятельный. Заботник ваш. Эва, как с корзиной бегает. И всегда-то он в лому, в работе тяжкой. Грустливый только очень да задумчивый… Да ведь есть с чего!