Портрет миссис Шарбук - [85]

Тем утром, за чашкой кофе, я спросил отца Лумиса, можно ли заносить портрет на ночь в церковь.

Он отнесся к моей просьбе с полной благосклонностью и сказал, что я могу оставлять портрет за алтарем. Тем вечером за стаканом вина он признался мне, что хотел бы расписать алтарь библейскими сценами: «Будет прекрасный задник для мессы». Мы поговорили о том, какой сюжет кажется самым подходящим. Он склонялся к истории об Ионе, но я сказал ему, что лучше выбрать сцену из Бытия, поскольку единственным доказательством существования Бога является его творение. Он покачал головой, назвал меня язычником и налил еще по стаканчику.

Когда я вечером вернулся в гостиницу, меня не огорчили ни записками, ни сообщениями о посетителях. Спал я крепко, не просыпаясь. Но когда наутро, затопив камин в мастерской, я пошел в церковь за портретом, его, к моему ужасу, там не оказалось.

— Лумис! — возопил я.

— Успокойтесь, Пьямбо, — услышал я голос за своей спиной.

Я повернулся и увидел священника — он стоял, одетый в свою сутану, и держал в руках картину.

— Что вы делаете, святой отец?

— Понимаете, сын мой, вчера ночью в мастерскую кто-то наведался. Я проснулся в третьем часу и услышал голос из каретного сарая. Я зарядил дробовик и пошел посмотреть, в чем дело. Свет был только от луны, но я увидел чью-то тень: человек мерил шагами вашу мастерскую. Не знаю, кем был этот пришелец, но его разбирал гнев, и он бранился, как черт. Я выстрелил в воздух, он скрылся среди деревьев. Я крикнул, что вызову полицию. Я понял, что он, вероятно, ищет картину, а потому, вернувшись в церковь, вытащил ее из-за алтаря и спрятал у себя под одеялом.

Дробовик, конечно же, лежал на другой стороне постели.

— Даже не знаю, как вас благодарить.

— Не стоит. Только не говорите никому, что я провел ночь с обнаженной женщиной.

— Сегодня я заберу картину с собой. Не хочу подвергать вас опасности.

— Чепуха, — сказал Лумис. — Она будет здесь в полной сохранности. Обычно я не запираю двери, но если я их закрою, то, чтобы попасть внутрь, понадобится осадный таран. Держать ее здесь безопаснее, чем в гостинице.

Я неохотно согласился, зная, что Шарбук скользкий тип — не уступит и Закадычному другу из нелепой историйки, рассказанной его женой. Но священник рассуждал весьма убедительно и, казалось, был искренне мне предан.

Вечером четвертого дня я, вернувшись в гостиницу, написал четыре письма. Одно — Силлсу, с известием о том, что Шарбука уже нет в городе, что он бродит по Лонг-Айленду. Второе — Саманте: я сообщал ей, где нахожусь, и объяснял в подробностях, как оказался на южном берегу острова. Я писал, что люблю ее, и просил вернуться ко мне. Если же я не получу от нее ответа, то, может, останусь здесь на какое-то время писать пейзажи.

Утром шестого дня моей последней недели, проведенной в поле притяжения миссис Шарбук, я закончил картину. Последний мазок кистью, придающий выразительность уголкам губ, — и я отошел назад, понимая, что портрету больше не требуется ничего. Я положил кисть и палитру на маленький столик и устало поплелся к кушетке. На портрете она была точно такой, какой я ее себе представлял. Вид портрета, ощущение законченного дела вызвали у меня слезы. Это была лучшая из моих картин. Теперь, после ее завершения, я почувствовал себя опустошенным. Я столько времени работал с завидным усердием, что внезапное прекращение трудов вывело меня из равновесия.

Я покрыл холст лаком только один раз, чтобы окружить одинокую фигуру сиянием, но избежать эффекта отсвечивания. Завершив этот последний этап, я лег на кушетку и проспал остаток дня. Вечером я не стал возвращаться в «Ла Гранж». Подбрасывая дрова в камин, я оставался в сарае всю ночь, охраняя картину.

И наконец, проведя ночь перед огнем, в котором плясали призраки и возникали сцены из моего прошлого, словно движущиеся фигуры на волшебном полотне, я увидел восходящее солнце. Портрет уже достаточно высох. Я вставил его в дешевую раму, привезенную мной из города, и завернул в бумагу, а сверху — в клеенку, чтобы защитить от непогоды, и надежно перевязал все это бечевкой.

После этого я вернулся в гостиницу, позавтракал, держа портрет рядом с собой, а потом удалился в свой номер — отдохнуть часок-другой. В полдень я поднялся и пошел договариваться об экипаже до пристани. Я стоял в вестибюле, дожидаясь экипажа, когда мне бросился в глаза последний выпуск «Вавилонской газеты» на столике у портье. Ее заголовок кричал мне в лицо: МЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА УМЕРЛА, ПЛАЧА КРОВАВЫМИ СЛЕЗАМИ.

И ниже шрифтом помельче: ЗАГАДОЧНАЯ БОЛЕЗНЬ, ПРЕСЛЕДУЮЩАЯ НЬЮ-ЙОРКЦЕВ, ДОКАТИЛАСЬ ДО ЛОНГ-АЙЛЕНДА.

В это время подъехал нанятый мной экипаж. Я еще не сел в него, как меня пронзила мысль, от которой я весь содрогнулся: Шарбук снова начал свои игры. Но еще больше опечалило меня, что не кто иной, как я, двигал его рукой.

ПРИЗРАК ВО ПЛОТИ

Когда я добрался до пристани, паром уже стоял там, но, как выяснилось, команде требовалось какое-то время, чтобы устранить поломку двигателя. Меня направили в близлежащее заведение — сарай, вывеска на котором гласила «Медный чайник». Находилось оно в двух минутах ходьбы назад по дороге, которая вела к заливу. Меня заверили, что за мной пошлют, как только ремонт закончится. Я был, мягко говоря, раздосадован, потому что мне хотелось как можно скорее покончить с этим делом, но выбора не было. По дороге в таверну я обратил внимание на то, что на небе собираются тучи, а в воздухе ощущалась близость снегопада.