Портрет - [4]

— Его картины?

— Да нет. Они были и есть, добротные, посредственные, каким и был он сам. Умирают мои иллюзии. Ну, это лирика и никому она неинтересна.

— Мне интересна.

— Жена наплевала на меня, как только поняла, что я не собираюсь жить на средства папеньки, то есть маменьки. Но не в ней дело. Это уже всё прошло.

— А в чём же?

— Скучно слушать.

— Мне не скучно.

— Я возненавидел мать, сестричек…

— Почему?

— И они ещё изображают моих спасительниц. Поверьте, когда я попал в милицию, то две недели, что я подметал заводские дворы, были самыми счастливыми днями моей жизни. Дворником мне было легче.

— Что же вы замолчали?

— Я понял, что ненавижу свою мать. Вот чей портрет я бы написал, так это портрет моей мамочки. И напишу, будьте уверены. Захочет она этого или нет — всё равно напишу. Семейный портрет с сестричками.

— Но ведь искусство, — сказала Нина, — существует не только для того, чтобы обличать, но и возвышать. Показать человека в его совершенстве, каким бы он мог быть, для чего рождён.

— Да, вы правы, вы, конечно, правы… — как-то безучастно и машинально повторял он.

Его рука, его маленькая детская рука, то легко, то жёстко водила карандаш по бумаге, то почти не касалась её, то взлетала над ней, то начинала зло царапать, большим пальцем он иногда в разных местах растирал рисунок, и снова вступал карандаш. И во всём этом была такая свобода, такая власть, на секунду напоминавшая Нине власть дирижёра. Лицо его было спокойно, и только желваки ходили у скул.

И опять она испытала волнение — что он там создаёт на бумаге, каков будет её портрет?

— Ненавидели его при жизни, отравляли ему каждый день, — продолжал Антон. — И писал-то он серо из-за них. Цеплялись, мучали, считали эгоистом. Неделями не разговаривали. И какие преступления были за ним? Обычный мужчина, как и все. Ну, позволял там что-то иногда. Но нуждался в них. А они его пилили, пилили все втроём, хором. Поучали. А он без них не мог. Чудак. Я-то всё видел и тогда. Но он меня не слушал, не признавал, считал бездельником. Как он тяжко умирал. Перед смертью, кажется, пришло к нему прозрение. Но хитрят-то ведь все, даже умирающие. А сейчас они создают ему славу, ореол. Персональные выставки, мемориальный музей на родине, мастерская… Нашли себе смысл жизни.

— Может, раскаяние?

— Раскаяние? Не говорите глупостей. Какое может быть раскаяние? Они себя ни в чём не винят. Вор украдёт, ограбит — за это его накажут, посадят. Ненаказуемо, когда обворовывают твою жизнь, творчество. Они считают, что он им всем обязан. Они торгуют всем, что от него осталось. Монографию сейчас издают.

— Но почему же вы так возмущаетесь? Выставки, монографии — это же хорошо.

— Он был требовательный к себе. И скромный человек. Он этого бы им не позволил. Я знаю. Вот тут у него хватило бы смелости восстать. Но его уже нет. Вот вам ситуация. Может быть, вы и поймёте меня. Как мне с ними бороться? Не развенчивать же мне собственного отца? Сейчас удобней всего считать меня алкоголиком. Они же меня и «спасают». И выхода из всей этой мерзости я не вижу.

Он перестал рисовать, посмотрел на Нину, потом на доску с бумагой, потом опять на Нину. И начал что-то подтирать, теперь уже мизинцем.

— И всё-таки выход есть, — сказала Нина.

— Какой? Повеситься?

— Работать!

— Как это просто говорить! Вы думаете, работать мне легко?

— Понимаю. Нелегко. И всё-таки — работать.

— Ну, хорошо. Работать так работать. И я так думаю. Надеюсь, хочу надеяться. Можно же мне хотя бы надеяться?! — он швырнул карандаш. — Только не считайте себя, пожалуйста, ответственной за то, что я вам тут наговорил. Но вы ведь сами накручивали что-то там относительно художника, взаимосвязи с моделью, проникновения и всякое такое. Так вот, считайте, я всё это вам рассказал, чтобы постичь вас как натуру, это был приём, чтобы вытащить из вас… — он улыбнулся беспомощно и мягко.

И вдруг опять лицо его стало жёстким — Верочка ворвалась в комнату.

— Нина, Нина! Он позвонил. Понимаешь? Позвонил из Сочи. Сказал, скучаю. Зовёт, просит приехать. Говорит, всё устроит для моего отдыха.

«Не так он глуп, её Борис», — подумала Нина.

— Я так и знала.

— Я тоже знала, что этим кончится, но всё-таки мерзавец. И я, конечно, никуда не поеду, — засмеялась Верочка.

Сообщая всё это, Верочка забыла о присутствии Антона. Но спохватилась:

— Я вам мешаю?

— Да нет. Я уже закончил. Вот собственно всё, что мне удалось сделать, учитывая возможности, условия работы, обстановку и срок выполнения заказа.

— Вы писали ровно пятьдесят минут, — сказала Верочка, взглянув на свои синие часики.

— Я не думал о времени. То есть я думал о нём.

— Можно посмотреть? — и, не дожидаясь разрешения, Верочка взглянула.

Она растерянно молчала. Нина вдруг заволновалась.

— Что же вы сидите? Разрешаю разминку. Вы хорошо мне позировали.

Он встал, снял бумагу с доски, осторожно положил на стол.

— Я не уверен в карандаше. Надо бы под стекло, окантовать.

Верочка на цыпочках вышла из комнаты.

Нина могла ожидать чего угодно, только не этого. Совершилось чудо. Да, здесь, у неё на глазах совершилось чудо. Иначе этого нельзя было объяснить. Со старой, серой бумаги на Нину глядела её мать. Разительное сходство потрясало. Она смотрела на Нину и ещё куда-то, далеко. Это была её мать, любимая, незабвенная. Женщина высокой судьбы, хирург, учёный, человек того, уходящего, блистательного поколения подвижников. Её мать, образ которой Нина несла в себе как святыню. Всепонимающе, мудро и добро на неё смотрела её мать, только немного более молодая, чем Нина помнила её, более красивая, чем-то смутно и отдалённо похожая на Нину.