Портрет - [2]

— Что вы отстали, незаметно. Но при чём тут мода? Меня обрили, вот и всё.

— А, кстати, вы брахицефал, и вам даже идёт бритая голова.

— Что вы рассматриваете меня, как жеребца?

— Отнюдь нет. Я думаю… Мне сказали, вы талантливый художник. Вера Николаевна мне сказала.

— Вера Николаевна не видела ни одной моей работы.

— Почему вы так мрачно смотрите на меня. Да и на всех, я заметила? Мне думается, человеку вашей профессии не должен быть свойственен такой взгляд. Вы портретист?

— Какое это имеет значение?

— Для меня — колоссальное. Я считаю, что портрет это самое высшее, что может быть в живописи.

— Отец мой тоже так считал, поэтому никогда и не писал портретов.

— А что же он писал?

— Картины.

— К сожалению, я не знаю его работ.

— Вы потеряли немного.

— Почему так?

— Да потому. Я любил отца, неплохо к нему относился, но это не значит, что я должен хвалить его. Был он рядовым, крепким картинщиком. И я всегда был равнодушен к его живописи.

— Значит, вы пишете портреты?

— Допустим. И что из этого следует?

— Допустим, я хочу заказать вам свой портрет.

— Почему мне? Разве мало портретистов, которые смогут вас написать?

— Сколько угодно, но я хочу, чтобы написали вы.

— Мало ли чего вы хотите.

— Пожалуй, не очень уж многого. Но вот увидеть себя вашими глазами мне почему-то захотелось. Мне даже это необходимо. Поверьте.

— Я сломал нож, — вдруг сказал Антон и протянул на ладони маленький ножичек, который он взял со столика и всё время вертел в руке. Лезвие сломалось пополам. Потрескавшаяся и загрубевшая, маленькая, почти детская рука как-то не соответствовала его крупному и сильному торсу.

Из столовой донёсся смех, и Верочка заглянула к ним в комнату.

— Вы не скучаете?

— Я — нет, — ответила Нина.

— Я забочусь только о тебе.

— Я сломал ваш ножик, — сказал ей Антон.

— К чему бы это? Кажется, есть какая-то примета, — задумалась Верочка. — Впрочем, я не верю в предрассудки. — И она исчезла.

— А я верю в приметы, — сказала Нина. — Несомненно, что это знак. К чему бы?

Антон улыбнулся, и лицо стало растерянным и беспомощным.

— Вы можете улыбаться сколько угодно, но я-то знаю, что это безусловно знак. И только надо правильно его прочесть. Сумеем ли мы?

— Так прочтите. Кто же вам мешает?

— А-а… Это не так просто. Во всяком случае, я убеждена, что это знак хороший. И для вас, и для меня.

— Пожалуйста, шутите!

— Совсем не шучу, говорю совершенно серьёзно.

— Вы придумщица. Но, может быть, это и не плохо. У меня не получается. А люди, которых я наделяю качествами для того, чтобы с ними общаться, если подумаю честно, просто дрянь, и скучно с ними смертельно.

— Ну знаете… Вот за это-то и надо брить головы.

— А я бы их не брил, а просто срезал.

— Срезать проще всего. А вот проникнуть в эту голову, понять и сохранить…

Он с интересом взглянул на Нину, и складка на его широком лбу разгладилась.

— Наконец-то вы взглянули на меня по-человечески. Ну так как же? Будете писать мой портрет?

— Так уж сразу и ответить?

— А зачем отвечать? Мне нужно, чтобы вы сразу начали писать.

— Что я вам, фокусник?

— Нет, не фокусник. Но это необходимо. И именно сегодня. Сейчас. Понимаете? Не только мне, но и вам. Поймите!

— Не понимаю.

— Вот в этом-то и всё дело, что не понимаете. А если бы поняли, всё было бы по-другому. Вы сами бы просили меня об этом. Разве вы не согласны с тем, что между художником и моделью должен существовать какой-то настрой, как это говорят теперь, коммуникабельность. Вы же не можете против этого возразить? Нет? Так вот, не всё ли равно, от чего она возникает. От того, что художник что-то увидел в модели и хочет взять это, обобщить, увековечить, или от того, что модель хочет послужить художнику. У модели возникла необходимость, чтобы её запечатлели, взяли то, чем она переполнена, ту энергию. Завтра я могу умереть, и вы уже лишитесь такой возможности.

— Вам-то зачем умирать?

— Ну, вы умрёте. И то, что может быть сделано сегодня, никогда уже не будет сделано. Ничего нельзя откладывать. Я вас очень прошу.

Весь этот разговор Нина начала в шутку, лишь для того, чтобы как-то расшевелить Антона. Но теперь она была уже сама во власти этой идеи — ей необходимо, чтобы сейчас, именно сейчас, этот человек написал её портрет.

— Портрет. Ведь это серьёзное дело, работа. Я три месяца не держал карандаша в руке.

— Но это и магия тоже. У вас может не быть другого такого случая. И я уже не буду такой. Пожалуйста, сделайте для меня.

— Я давно понял, что объяснять женщинам бесполезно, — сказал он, смягчаясь. — Ну, давайте попробуем, если вам уж так необходимо. На чём же мне вас рисовать?

Достать кусок бумаги в Верочкином доме оказалось не так просто. Загоревшись идеей портрета, Верочка, забыв про гостей, начала розыски.

— Этот безобразник и не подумал написать мой портрет, — шутила она и перебирала всё на свете, но бумаги так и не нашла, пока наконец не наткнулась в изящном секретере на бювар XIX века, который случайно купила когда-то. Печальным запахом старины пахла зелёная тиснённая золотом кожа. Несколько листов матовой потемневшей бумаги сохранились в нём.

— На этой, наверно, нельзя? — спросила Верочка.

— Ничего. Сойдёт, — сказал Антон.