Портрет художника в юности - [45]

Но я забегаю вперед: на первом курсе мне не полагалось не только избирательных прав, но даже и попортивших мне впоследствии немало крови уроков военного дела. Вместо них раз в неделю мы спускались в подвал естественного департамента на занятия по гражданской обороне, которые ради прибавки к военной пенсии вел отставной полковник с помятыми щеками и тоскующими глазами искалеченного спортсмена. Девушки хихикали, перебинтовывая учебные раны, юноши в противогазах дрались, размахивая резиновыми хоботами, а я созерцал эти игры в печали, впервые увидев, как легко, в сущности, привести человеческое стадо, пускай и состоящее из лучших его представителей, к единому знаменателю: ибо даже военная форма менее искажает Божий облик, чем маска из грубой резины с очками-консервами, остроумно снабженными изнутри целлулоидными прокладками во избежание запотевания стекол. Впрочем, юноши из нашей группы считали долгом чести воровать эти желтоватые кусочки пластика, чтобы затем сжигать их на ступеньках памятника Ломоносову, и если удавалось вовремя притушить огонь, то вся прокладка, истлевая, исходила клубами черного, исключительно вонючего дыма. Я тоже участвовал в этих забавах: не забывайте, что мне было всего семнадцать, что я с восторгом оставил свое униженное детство и жаждал стать таким же образцовым студентом, веселым, мыслящим и просвещенным, как и мои сокурсники. Кое-с-кем мы сблизились; к зиме я стал частым гостем в общежитии близ венгерского фирменного магазина "Балатон", и нередко оставался там ночевать на раскладушке, счастливый своим приобщением к почти той самой жизни, про которую когда-то распевали "gaudeamus igitur" давно умершие дрезденские и кенигсбергские студиозусы в черных мантиях, со шрамами от ударов шпаги на юных лицах. В "Балатоне" бывал венгерский вермут в высоких толстых бутылках, завозили и благословенное токайское, которое мы любили не только за божественный вкус, но и за крепость, достигавшую восемнадцати градусов. Иногда, правда, в магазине выбрасывали перчатки, сумочки, или солнечные очки, и особые наряды милиции с мегафонами приводили в порядок мрачную и волнующуюся очередь, блокировавшую все двери. Тогда приходилось жертвовать своей привилегией и отправляться через дорогу в заурядный винный отдел гастронома, где, впрочем, почти всегда был в продаже недорогой портвейн, водка, порою - знаменитое молдавское "Алб де масэ семидулче" с летящим аистом на линялой, а то и наполовину ободранной этикетке, один рубль семь копеек за поллитровую бутылку, и градусов в нем было вполне, вполне достаточно для наших неокрепших организмов. Помню эти вечера, затягивавшиеся далеко за полночь: прокуренная комната, бычки от сигарет, плавающая в остатках соуса консервированных бычков в томате (источник бесконечных каламбуров), макароны, вареная колбаса, кое-как нарезанная кухонным ножом с пластиковой ручкой под зеленый мрамор, скомканное серое белье на панцырных сетках железных кроватей, мои шумные первокурсники, которые точно так же пытались казаться старше и умнее, как и я. Но у них было к этому, пожалуй, больше оснований - я еще не знал, что значит уехать из родного города, жить отдельно от родителей, стрелять рубль или полтора у соседей по комнате, чтобы за два дня перед стипендией купить колбасы и хлеба, словом, самоутверждаться со всем пылом семнадцатилетнего юноши. Свобода, свобода от родительской опеки, чувство победы над нудной и предсказуемой жизнью где-нибудь в Калинине или в Саратове - вот чем дышали мои друзья из общежития, вот что сквозило едва ли не в каждом их слове и движении. Многие из них в тот первый год в университете переживали едва ли не такой же приступ небывалого счастья, как и я сам. Столица лежала перед ними на ладони; распределение, когда все выпускники делились на чистых и нечистых, читай, имевших и не имевших вид на жительство в Москве, было еще непредставимо далеко, как и поспешно заключаемые на пятом курсе фиктивные и нефиктивные браки с москвичками, чтобы любой ценою остаться в столице.

Наши развлечения не сводились к выпивке и преферансу, отнюдь. С легкой усмешкой вспоминаю я бесконечные беседы о России и о ее судьбе, о поэзии, о музыке, обмены редкими книгами на одну ночь и жаркие споры о культурной революции в Китае. Я хвастался своей работой на самой загадочной кафедре университета, иной раз намекал на свою причастность к экзотерике, словом, небезуспешно старался заслужить уважение своих новых товарищей. Впрочем, дело даже не в разговорах: преимущество молодости состоит в чистой радости, которую получаешь попросту от встреч с себе подобными.

Бог знает, куда девается эта радость с годами. Мой складной компьютер сломался, я проводил домой свою прелестную спутницу, даже не поцеловав ее на прощание, и не рассказав ей до конца обещанной истории о возвышении и падении доцента Пешкина. Ничего, впереди еще несколько дней, и, может быть, не стоит торопиться - ибо судьба Михаила Юрьевича слишком тесно переплелась, по крайней мере в те годы, с моей собственной, а кому по душе шаг за шагом вспоминать собственную судьбу, особенно не слишком удачливую? Такси в этом городе нет, я вернулся пешком, предъявив документы трем военным патрулям, и теперь сижу один в гостиничном номере, решительно не желая видеть никого из нынешних своих коллег, и даже к алкоголю меня не тянет, а это в моем теперешнем состоянии, доложу вам, великая редкость.