Портрет героя - [16]

А старший, убрав фото в карман и по-прежнему сидя на моей постели, продолжает бубнить:

— Так-так-так…

Снова осветив нас фонарем и покачав головой, он заботливо сообщает:

— А детей-то надо кормить, мамаша!

— И куда вам столько книг? — спрашивает молодой, все так же внимательно изучая корешки. — Вы что же — писательница?

— Нет, — отвечает мама, — я преподаватель.

— Почет! — снисходительно замечает он. — Но… не это главное!

— А что же?

Он прищуривается.

— Что же вы, — наконец изрекает он, — сами не знаете этого?

— Я хочу у вас спросить.

— Вам самой нужно понять, — мягко, спокойно и по-отечески, хотя он намного моложе ее, отвечает мужчина. — Особенно, если вы — член партии!

— Да! — говорит мама. — Я — член партии! И я вступила в нее в то время, когда за это вешали.

— Когда же?

— В восемнадцатом году.

— Почет, — снова произносит он совершенно безразлично. — Да… — опять возвращается он к своим вопросам. — И что же, вы все эти книги прочли?

— Это — книги для работы… и их необязательно читать от корки до корки, — устало говорит мама.

— А Шерлока Холмса у вас нету? — При этом вопросе лицо его оживляется.

— Нет, — так же устало отвечает мама, — мы его продали.

…Но мне кажется, они нас не слушают и думают о чем-то другом, не имеющем отношения к их неожиданным вопросам. Вот и сейчас молодой внезапно исчезает в коридоре. Оттуда несет холодом. Мама закрывает за ним дверь и садится на стул, положив руки на колени. Я слышу скрип замка и шелест старинных гравюр в шкафу.

— Так-так, — продолжает мычать старший. — Вы что же, курите? — Он вертит в руках пепельницу, показывая ее маме.

— Нет, не курю.

— Зачем же пепельница?

— Память.

— Чья?

— Того, кого здесь уже больше нет.

Он ставит пепельницу на стол и задает следующий вопрос:

— И что же, эти картины нарисовал ваш муж?

— Нет… Это старинные картины.

— И что же, они дорого стоят?

Впервые в его голосе почувствовалось обыкновенное человеческое любопытство.

Мама пожимает плечами.

— Я не собираюсь их продавать.

— Но все-таки? — настаивает он. — Сколько?

— Не знаю.

— Так-так! Ничего-то вы не знаете.

Теперь его внимание привлекают старинные французские часы. Он щелкает по ним пальцем.

— Золото?

— Нет… Бронза.

— Так-так…

Он подходит к шкафу, нашему ампирному павловскому шкафу. Луч фонаря скользит по стеклам.

— Так-так… Ленин… А вы не знаете, — отрывисто спрашивает он, освещая нас своим фонарем, — кто выбрасывал книги в октябре сорок первого года? Ну… эти наши советские книги, такие дорогие каждому из нас?

— Не знаю. Я не выбрасывала.

— Та-ак… — Я чувствую, что его «таканье» меняется. — А отчего у вас все-таки так много книг… английских и немецких?

— Я читаю на этих языках, — безразлично и бессильно отвечает мама.

Дверь в коридор опять открывается, я вижу там гору рассыпанных по полу гравюр и шагающего через них молодого.

— Ничего! — говорит он, обращаясь к старшему.

— А у вас есть разрешение давать книги для чтения? — спрашивает старший.

— Нет… — растерянно говорит мама, — я не знала, что оно нужно.

— Вообще-то оно не нужно. Но, — и он делает паузу, — но у вас особые обстоятельства. И мой вам совет: не давайте больше книг!

Мама молчит.

— Вот видите, — с улыбкой добавляет он, — мы заботимся только о ваших интересах! — И со вздохом заканчивает: — И я бы посоветовал вам жить иначе! Видите ли… Вы слишком раздражаете людей… ну, простых тружеников.

Он широким жестом показывает на картины, висящие по стенам, на мебель, на полки с книгами, и его укоризненный взор как-то особенно долго задерживается на часах.

— Не так надо жить, — мягко замечает он. — Ну к чему все это? На вас так много жалоб! — Он снова смотрит на книги, в которых быстро-быстро роется младший.

— Ш-ш-ш! — шипит ему на ухо младший, держа какую-то книжку в серой обложке.

— Ничего, это можно, — добродушно разрешает старший и машет рукой. Тот, поджав губы, ставит на полку серый том, на корешке которого я читаю: «Плеханов».

— Ну, что же! — заявляет старший. — До свидания! Но если… — и он снова внимательно смотрит на нас, направив свет фонаря нам в глаза.

— Уберите свой фонарь от моих детей!

— Так-так… Не нервничайте. Спокойно. Вот телефончик!

Он достает книжку, пишет в ней и, вырвав листок, кладет его на стол. Топая, оба уходят, перешагивая через гравюры в коридоре. Хлопанье дверей, шум заведенного мотора… Так как машина еще не отъехала, я хочу их увидеть. Отодвинув занавеску, я смотрю на улицу и вижу выставленную из дверей «эмки» чью-то ногу, а рядом с машиной старшего из визитеров. Он жестом показывает на наши окна, высунутая нога шевелится, в дверцах появляется освещенное синим светом маскировочной лампы широкое лицо, равнодушно смотрящее на наши окна. И я даже вздрагиваю: таким оно мне кажется неестественно белым — как бы посыпанным мукой.

— Отойди от окна, — тихо просит меня мама.

— А я знаю, на кого он похож, — говорит брат за моей спиной. — Он похож на капитана Немо.

Мама с коптилкой уходит в коридор, плотно закрыв за собой дверь. А брат шепчет:

— Сейчас она заплачет.

Тихо… Все тихо… Слышен только шелест бумаг. Но вот — эти знакомые звуки. Я с замиранием сердца снова слышу, как плачет моя мама. И тут раздается громкий стук в дверь. Так стучит только почтальон.