Портрет А - [8]

Из тех времен, когда Индия неумело, с помощью необычных средств, внешне схожих с проявлением слабости, пыталась заставить могучий народ, державший ее в подчинении, ослабить хватку.

Когда я приехал в те края в 31-м году, без особых познаний, хоть меня и сбивали с толку засевшие в памяти свидетельства педантов, я увидел обычных людей с улицы. Они привлекли меня, захватили полностью, и я уже не обращал внимания ни на что, кроме них. Я привязался к ним, следовал за ними повсюду: куда они, туда и я, надеясь, что люди с улицы — прежде всего они, но еще и флейтист, и актер из театра, и танцор, и какой-то тип с бурной жестикуляцией помогут мне во всем разобраться… или почти во всем.

Вместе с ними, отталкиваясь от них, я и размышлял, стараясь пройти вспять по пути истории.

С тех пор прошло много лет и люди с улицы стали другими. Они изменились: в какой-то из этих стран не так уж и заметно, в другой — сильно, в третьей — сильнее не бывает, а в четвертой — невероятно, до неузнаваемости, так что не узнают ни те, кто побывал там в прежние времена, ни даже те, кто там жил.

Так в Китае революция, сметая привычки и уклад жизни, манеру поведения и восприятия, которые формировались веками, тысячелетиями, смела и многое, что раньше бросалось в глаза, в том числе и мне.

Меа culpa.[2] Не столько в том, что я недостаточно внимательно смотрел, скорее — не почувствовал того, что зарождалось и вот-вот должно было разрушить устои, казавшиеся вечными.

Неужели я в самом деле ничего не заметил? Почему?

Невежество? Слепота человека, которому лучше жилось, потому что он принадлежал к нации, занимавшей в тот момент привилегированное положение?

Мне кажется, кроме всего прочего, я внутренне противился мысли о всеобъемлющих переменах в этих странах, которые, как мне доказывали, должны были пойти по западному пути, перенять у Запада науку, подход к жизни, идеологию, структурированную организацию общества.

Мне бы хотелось, чтобы по крайней мере Индия и Китай нашли способ обновиться, снова стать великими народами — на новый лад, добиться гармонии в обществе и возрождения культуры, минуя западный путь.

Правда ли, что это было невозможно?

Я смотрел на жизнь по-детски, хоть и не знал этого, так что у меня были и другие иллюзии.

До того путешествия народы, как и отдельные люди, не казались мне чем-то реальным или особенно интересным.

Когда я увидел Индию, увидел Китай, мне впервые показалось, что народы, живущие на этой земле, заслуживают права быть реальными.

Я радостно погрузился в эту реальность, уверенный, что многое из нее почерпну.

Верил ли я в это до конца? Реальное путешествие из одного воображаемого мира в другой.

Может быть, в глубине души я воспринимал его как воображаемое путешествие, которое совершалось без моего участия, было чужой выдумкой. Страны, придуманные другими. Я же испытывал перед этими странами удивление, волнение, раздражение.

Чего же недоставало этому путешествию, чтобы быть реальным? Это я понял позже. Оказывается, я намеренно исключал из своего поля зрения то, что явно обещало привести некоторые из этих стран к новой реальности, — политику.

Как видите, из этого путешествия мало что вышло. Я не собираюсь ничего наверстывать. Да и не получилось бы. Мне часто хотелось это сделать, но время не повернешь вспять. Можно что-то убрать, подчистить, вырезать, сократить, наскоро впихнуть в образовавшийся зияющий пробел что-то другое, а вот изменить — никак, пустить в другом направлении — никак.

Эта книга меня уже не устраивает, мне с ней трудно, я спотыкаюсь на ней, а временами мне за нее стыдно, но поправить в ней удается только сущие пустяки.

Она сопротивляется. Как живой персонаж.

У нее своя интонация.

И все, что мне хотелось бы — в качестве противовеса — добавить в эту книгу, все более серьезное, более продуманное, глубокое, испытанное, научно обоснованное отсылается мне назад… потому что книге это не подходит.

Вот так, был дикарем — дикарем и оставайся.

Чтоб не было путаницы, мои немногочисленные поздние примечания внизу страниц я отмечаю пометкой: поздн. примеч.

А. М.

Май 1967

Дикарь в Индии

В Индии нельзя просто смотреть, все надо истолковывать.

Кабиру было сто двадцать лет, и когда он собрался умирать,^{28} он пропел:

Я пьянею от счастья,

от счастья быть молодым,

там тридцать миллионов богов.

Я иду к ним. О радость, радость!

Я вступаю в священный круг…

Я видел пару десятков столиц. Тоже мне, невидаль!

Но есть на свете Калькутта. Калькутта — самый набитый город вселенной.^{29}

Представьте себе город, состоящий из одних священников. Семьсот тысяч священников (плюс семьсот тысяч человек по домам — женщины. Они на голову ниже мужчин, и выходить из дома им не положено.) Одни мужчины, ощущение удивительное.

Город — из одних священников.

Бенгальцы рождаются священниками, и все эти священники, кроме самых маленьких, которых нужно носить, постоянно ходят пешком.

Одни пешеходы — и на тротуарах, и прямо на улицах, высокие, худые, ни бедер, ни плеч, ни жестов, ни смеха, все сплошь священнослужители, перипатетики.

Одеты все по-разному.

Есть и почти голые, но настоящий священник — всегда священник. У голых, пожалуй, самый солидный вид. Другие в тогах, у которых одна или обе полы откинуты назад, тоги сиреневые, розовые, зеленые, цвета винного осадка, у кого-то одеяние белое; слишком уж их много для одной улицы, одного города, все уверены в себе, у всех взгляд как зеркало, обманчивая искренность, особое бесстыдство, какое возникает от медитации в позе лотоса.