Порт-Судан - [17]

Загадка, которую я должен решить, была похожа на довольно необычную шахматную задачу, где, не зная позиций нескольких главных фигур, я должен был тем не менее восстановить точный ход атак, ведущих к мату. Размышляя в одиночестве в маленькой комнате отеля в Латинском квартале, я выстроил следующее решение: эта юная женщина, о которой я почти ничего не знал, кроме ее красоты цвета слоновой кости, черно-белой одежды и того, что, несмотря на годы пылкой любви, какую они испытывали друг к другу, она всегда создавала впечатление мимолетности своего пребывания у А., и, наконец, та, которую я назвал «исчезнувшая», полюбила моего друга по тем же причинам, по которым затем оставила его, хотя для него это было смертельно. Или еще: то, что она в нем предала и убила, было именно тем, из-за чего она его и полюбила. Она полюбила его, как пришельца из другого мира, скорее даже, из другого времени, оттуда, где была одна вещь — громадная сила, о которой у нее имелось весьма смутное представление, — так называемая история, незримый марш которой навсегда оставляет в душах раны; и она же так загадочно смехотворна, потому как то, что мы уже пережили, предстает сейчас перед нашими глазами; но вот этого она не могла понять, так же как и того, что продолжало нас неразрывно связывать, — верность сарказму.

Она полюбила эту слегка драматичную странность, уносящую ее так далеко от суетного, легкомысленного, самовлюбленного мира, в котором она привыкла вращаться, потому что она-то как раз была из этого времени, где больше нет времени, лишь сверкающее настоящее — ни философских, ни моральных ценностей, ни драмы, разве что смерть персидской кошки. Она была с этой стороны, с этого вида, что представлял неведомый мне Париж — торговый, сверкающий, модно-современный, по которому я ходил как чужой и где каждое место являло свой собственный экспонат в витрине агентства путешествий, где каждый пытался соответствовать образцу, предлагаемому техникой химер, давно ставшей основной мыслью этой эпохи.

И он нес в себе не только историю, но еще и литературу — другую загадочную силу, другое колдовство, авторитеты которого удваивали силу первого, а эпоха изгнала ее с литургии, так же как и историю. В этом исчезнувшем Париже нашей молодости можно было встретить призрак с головой гуляки Аполлинера[20] в помятой шляпе, со сдвинутым набок галстуком-бабочкой, он бродил по улицам, не имея мужества там умереть, или призрак Бретона[21], встречающегося под просторами небес, и лицо, которое он безумно боялся больше никогда не увидеть. И из всех мечтателей-прохожих того времени А. был как раз тем, кто поверил в это видение, в литературу до такой степени, что мог посвятить ей то немногое, что имеет каждый из нас, — свою жизнь. А исчезнувшая полюбила эти сказочные истоки, которые уносили ее так далеко от будничного мира, к которому она привыкла, так далеко даже от того, кем она была сама, наконец, потому что при всей призрачности своего ангельского облика суккуба[22]она была совсем не чужда пошлости и безвкусице настоящего. Он же, в свою очередь, был пленен, зачарован не только ее красотой, но еще и юностью, той внешней чистотой, что она преподнесла ему. Этот несчастный безумец поверил, что он сможет окунуться в них, как в прохладную воду. Он жил с иллюзией, что она дает ему новое крещение в жизни. Так он надеялся обрести новые силы, возродиться, и потом, как и многие мужчины-идеалисты, он надеялся постепенно вести ее рядом с собой, в какой-то степени воспитать ее, научить ее тому, в чем она была в глубине души невежественна, — жизни, но жизни под двойным влиянием этих двух могущественных сил — истории и литературы, — поскольку другой он и не представлял.

Когда рвется нить, связывающая воедино две жизни, никогда не бывает абсолютно правой стороны. Она, допуская, что далеко не простодушна, может, невольно бывала коварной, а он, от кого можно бы ждать умудренности опытом, был удивительно наивным. Сначала она раскрылась навстречу пленившим ее тайнам, вдохновилась на миг романтической глубиной, в которую они погружались, но очень быстро, может даже с самого начала, она распознала там силы, неподвластные ей, — ей же нравилось подчиняться лишь мимолетно, а это колдовство угрожало ее комфорту, приятную власть которого ее научили ценить. Он же думал, что раз уж не избежать суровости жизни, то надо ее хотя бы смягчить, даже принять и мудро провести в трогательной и нежной компании, что облегчит ему эту ношу, — как вдруг он вновь оказался в одиночестве, куда более горьком, чем то, что он знал до этого. Все свои старые поражения он самонадеянно и, может, малодушно хотел забыть в этой любви, дающей на время новые дух и тело, а они возвращались и изматывали его, только уже возросшие и преумноженные, навсегда запечатленные этим чистым губительным ликом. Что касается ее, то, вполне возможно, она продолжала любить его, но так, как любят какой-то предмет, который, не будучи неподвижен, все же живет совсем другой, уменьшенной жизнью: воспоминание об одном умершем, какая-то картина, книга, музыка. Возможно, она любила его глаза, но не как живые, полные беспокойного огня, а, скорее, как красивые, переливчатые крылья бабочки, пришпиленной к доске, которые нечаянным жестом рука обратила в пыль. Они были каждый сам по себе в своем возрасте — как края раны, которые, вместо того чтобы зарубцеваться и превратиться в единую плоть, остались разверстыми.