Порох из драконьих костей - [9]

Тут на них шикнула Флипчак — и совсем не так благодушно, как в случае с Тамарой. Она напомнила, что урок ещё не закончился и вообще-то их ждёт проверочная контрольная, поэтому лучше бы кое-кому сосредоточиться и взяться за ум. Седой Эрик демонстративно нахмурился и обхватил голову руками, послышались робкие смешки, но Флипчак уже гнала дальше: в период княжеской междоусобицы наш великий город стал оплотом… — и всё в том же духе. В классе окончательно восстановилась атмосфера сосредоточенного, кропотливого ничегонеделанья.

Марта машинально конспектировала, а сама всё думала: повезло мне, как же; чтоб всем так везло.

Она вспомнила, как ехали вчера с отцом в такси: с протёртыми, засаленными сидениями, отчего-то пропахшем гарью, аж тошнота подступала к горлу, — он замер, откинувшись, безвольно опустив руки на колени. Прикрыл глаза и только улыбался… или это ей тогда показалось, что улыбался?

Почти всё время он молчал: и в машине, и потом, когда поднялись домой. Сразу лёг на диван, вытянулся, руки по швам, и смотрел в потолок.

Это был случай: сказать сейчас, пока мачехи нет. Но как ему скажешь? Как такое вообще кому-нибудь можно говорить?

Марта кружила по квартире, делала вид, что наводит порядок. Протёрла пыль, полила цветы, зашла спросить, не хочет ли чего поесть.

Он сидел и держал в руках тот самый кувшин. Прямо над отцом, на стене, висела старая фотография: там ему было лет двадцать шесть, молодой, в камуфляжной форме, он позировал на фоне гор. Снимок делали слабеньким цифровиком, из первых, жутко дорогих, и фотограф явно не разобрался ещё с настройками, картинка была зернистая, слишком размытая, в этакой желтоватой дымке. Вытянутое, с резкими скулами лицо отца казалось молодым и беззаботным, как будто он приехал не в армию, а на курорт. Он улыбался в объектив, вскинув руку с растопыренными средним и указательным. Потом он шутил: «Все думали, я показываю знак победы, а это было „V“, первая буква в имени твоей матери». И добавлял: «Она была моим талисманом, только она меня хранила».

Марта помнила эту фотографию, а вот того, довоенного отца совсем забыла. Ушёл он одним, а вернулся… вернулось словно бы двое людей в одном теле.

С войны отец привёз с собой две вещи. Флейту и кувшин. Никогда раньше он не играл на музыкальных инструментах, а теперь и дня не проходило, чтобы не взял в руки флейту. Мелодии у него рождались странные, в них Марте чудились чужие голоса, посвист ветра, шелест сухих деревьев, змеиное шипение. Сама флейта напоминала пожелтевшую от времени кость какого-нибудь доисторического животного. Гладкая, ровная, без единого узора, она зачаровывала Марту уже одним своим видом.

А вот кувшин… кувшин её пугал. Был он широкий у основания, однако с узкой, гадючьей шеей и плотной пробкой бурого цвета. Бока его отливали бирюзой и сердоликом, а белые тонкие линии, оплетавшие весь кувшин сверху донизу, складывались то ли в узор, то ли в причудливую буквенную вязь. Когда в доме никого не было, Марта подходила к полке, на которой стоял кувшин — высоко-высоко, так что семилетней девочке было не дотянуться, — и прислушивалась. Ей чудилось, будто кто-то там, в кувшине, разговаривает разными голосами, и гремит медными браслетами, и стучит в тарелки, и тихонько смеётся, всё время смеётся какой-то очень гнусной, подлой шутке.

Отец, кажется, тоже слышал голоса, но его они не тревожили, скорее успокаивали. А ещё он любил устроиться на балконе, задёрнуть шторы, откупорить кувшин — и вот просто сидеть, уставясь в никуда. Марта, надо признаться, сперва шпионила за ним, боялась. Потом поняла, что отец ничего дурного с собой делать не собирается. То, что сидело в кувшине, говорило с ним, утешало, убаюкивало.

Хотя флейта была лучше: когда отец играл на ней, у него не появлялось это странное, опустошённое выражение во взгляде. Он не пытался говорить с невидимыми собеседниками. И не забывал, как зовут Марту и маму.

До войны отец работал водителем, но после за руль редко садился. Неожиданно для всех устроился в местный театр, в оркестр. Подрабатывал, выступая с эстрадной группой «Гроздья рябины». Потом был тот случай, когда он набросился в ресторане на хамившего, пьяненького дядьку. Отложил флейту, сошёл со сцены и стал его бить, молча, страшно.

С тех пор он сменил много работ и много профессий, Марта все бы сейчас и не вспомнила. Были хорошие месяцы, а были похуже, но ничего по-настоящему плохого не случалось до тех пор, пока не умерла мама. После как-то всё пошло наперекосяк. Флейту отец в руки почти не брал, да и кувшин тоже; всё чаще Марта видела его злым, с затверделым, напрягшимся лицом и покрасневшими глазами. И Элиза, которая сперва Марте даже понравилась, стала раздражённой, всегда она была чем-то недовольна, всегда говорила подчёркнуто спокойным голосом, поучала, укоряла, командовала… И из тех двух людей, что вернулись вместо прежнего отца, постепенно пророс третий: замкнутый, угрюмый, во всём сомневающийся. Слабый, сдавшийся.

С другой стороны — он по-прежнему души не чаял в Марте и по-прежнему любил футбол, старые комедии, варёную кукурузу, песни Анри Лежуа. Он любил ездить на рыбалку со своим другом детства, Элоизом Гиппелем, которого все звали Элоиз Враль. И подшивки старых журналов — тоже времён своего детства — любил листать, а когда замечал надрыв, аккуратно заклеивал его папиросной бумагой.