Порода. The breed - [26]

Этот вопрос застиг меня врасплох. Действительно, кто он такой? Что я знаю о гуманном дрессировщике — я, я сама, а не со слов Андрея? Так сказать, где информация из независимых источников? Я призадумалась. Ответ был ясен и тревожен — ничего! Абсолютно ничего! Непонятно даже, что сказать Мэй. Удивительно, почему нам, русским, в отличие от англичан, не приходит в голову задаться столь простым и совершенно естественным вопросом, когда на горизонте появляется новый знакомый: а кто он, собственно, такой? Мы склонны верить на слово — даже тем, кого знаем пять минут… И верим безоглядно всегда — тем, кого любим. Но ведь и они могут ошибаться! Почему, ну почему мы так неосторожны? И это после десятилетий страшной, кровавой, вполне современной истории, полной поучительных примеров предательства, низости, подлости… У англичан, по крайней мере в последнее время, ничего этого не было. Почему же они так разумны?

— Мэй, дорогая, это знакомый моего друга. Он психолог, работает в академическом институте, дрессирует собак. Мы с ним издавали книгу, тоже о собаках.

Произнося все это, я лихорадочно соображала. И сопоставляла. Психолог? Допустим. А где его статьи — конечно, кроме той, что “редактировалась” у меня на кухне? Работает в Институте психологии? Да, лаборантом. В его-то годы. Ну ладно, это как раз бывает. Но по диплому — зоотехник. Это вовсе не психолог. Дрессировщик? Я сама была на занятии. К сожалению, только на одном. Мне тогда еще показалось, что эта гуманная дрессировка как-то отдает ДОСААФом. И вообще ВОХРом. В принципе, эти навыки, а главное, стиль общения и с собаками, и с их хозяевами может легко получить и усвоить любой активист досаафовской дрессировочной площадки. Правда, сам метод, безусловно, другой. Да, кстати, а есть ли метод? В чем он состоит? Я с содроганием вспомнила команду: “Подготовить собак по кости!” Вопрос оказался для меня слишком сложным.

— Анна, а он женат, этот твой знакомый? — спросила Мэй.

— Женат, — ответила я неуверенно. — Я видела жену. То есть какую-то женщину. И они праздновали годовщину свадьбы.

— Что, и дети есть?

— Двое. — И в этом я теперь усомнилась. Но тут же поняла, что по крайней мере один ребенок был просто копия дрессировщика.

— А сколько ему лет, по-твоему?

— По-моему, он мой ровесник.

— Ну, дорогая, этот твой русский — или преступник, или военный, или сотрудник… Ну… Как это у вас называется… Помнишь, вы с Андреем показывали нам памятник на какой-то площади… На каменном столбе — такой высокий, черный… Страшный… Когда везли нас с Энн по снегу в такси к Тарику. У нас это Intelligent Service, а у вас… Кажется, Lubianka?

— Нет, Мэй, не может быть!

— Почему?

И на этот простой вопрос ответа я не нашла. Пора было одеваться к ланчу. Все же перед тем, как подняться наверх, Мэй налила нам обеим еще вина и кратко пояснила:

— Знаешь, Анна, у наших очень полные данные. К тому же они многое могут уточнить, если нужно. Никаких сложностей, кроме тех, о которых я тебе сказала, возникнуть не могло. Конечно, если дело обстояло именно так, как ты себе представляешь. Если он не получил визы — а он ведь не получил — причина одна. Все, дорогая, пошли. Скоро ехать. Опаздывать нельзя.

Да, кстати. Все время забываю сказать. Слава Богу, что вспомнила все-таки. Пожалуйста, не спрашивай у Энн, как поживают ее собаки. Я знаю, что ты обязательно спросила бы — ты ведь так …

Я поняла, что Мэй хочет сказать “хорошо воспитана”, но думает, что прямая оценка прозвучала бы свысока, и это невежливо.

… You are so… So delicate [70], - нашлась наконец Мэй и умолкла.

— Спасибо, — автоматически сказала я, подтверждая эту похвалу, замечательную в устах англичанки, даже подруги (если вообще бывают англичанки-подруги), и пытаясь сообразить, в чем, собственно, дело. Какая-то очередная нелепость. Почему нельзя говорить с Энн о ее собаках? Интересно, у Мэй-то спросить можно? Или это тоже будет преступлением? Я понимала, что любая неприятность, с нашей точки зрения пустяковая, для англичанина может оказаться темой тяжелой, а потому для светской беседы наглухо закрытой. Я вспомнила, что в письме от Энн (в том первом и единственном, с фотографиями своры гончих и охотников-графов) сообщалось, что она с волнением ждет разрешения от бремени своей любимицы, принадлежащей к славной старинной породе английских стэффордшир-терьеров. Может, сука не разродилась? У английских бульдогов, кстати, такое бывает сплошь и рядом. Гордость английской нации, чьи слишком выразительные черты еще более утрированы в советских карикатурах на сэра Уинстона Черчилля и увековечены в образе Джона Булля, в конце двадцатого столетия производит щенят на свет исключительно аристократическим способом. Еще бы, с такой-то головой — и без кесарева сечения! Подумаешь, — решила я, вдохновленная свободой от Валеры, — спрошу все-таки Мэй. Мелочь, конечно, но интересно.

— Мне очень жаль, дорогая, — сказала я. — Наверное, Энн перенесла тяжелое испытание.

Ответа не пришлось долго ждать. Фраза оказалась удачной. Мэй раскололась.

— Как же ты права, Анна. Я бы не должна рассказывать. Это абсолютный секрет. Тайна. Ну, да ты все поймешь. Тебе сказать можно. Это ужасный, ужасный случай. Трагедия. — Мэй опустила голову. Потом медленно произнесла: