Порода. The breed - [136]

Ближе к закату я пошла на прогулку с собакой. Званку мне удалось получить у Тарика еще днем, что могло считаться удачей. Ведь все утро ушло на получение Тарика у Валентины. Когда я приехала в Строгино, бывшая злобная кошка умиротворенно мурлыкала, раскинувшись у Тарика на коленях. Каждое колено было шириной с диванную подушку. На полу по всей квартире шелковистыми ковриками лежали борзые — чистые, вычесанные до серебристого сияния. Самый воздух был полон отдохновения. Однако миллионер, видно, не чувствовал этого и за все время не только не появился, но и не позвонил. Потому завтрак с водкой Тарик намерился устроить для нас с Валентиной — ну и для себя, конечно. Воспротивиться началу трапезы мне было не по силам — запах жаренных кружочками баклажанов с чесноком и пряностями, кисловатый аромат белейшей брынзы с желтой прозрачной слезой, крутой дух восточного базара — райхон, кинза, тархун, свежевыпеченный лаваш, да еще Тариков бархатный голос, и рассказы, рассказы… нет, — все это казалось неодолимо. Но компромисс был возможен, и такси я вызвала с расчетом только на первые три рюмки. Водитель поднялся к квартире, борзые повскакали с полу, из ковриков мгновенно преобразившись в журавлей, Тарик покидал в сумку вещи, выбросил оттуда кошку, решившую, видно, больше с ним не расставаться и покинуть свою унылую обессиленную депрессией хозяйку, и мы отбыли в Ботанический сад. Оттуда я увезла свою Званку на троллейбусе — в глухом наморднике, в колтунах и совершенно счастливую. На мытье, расчесывание, выстригание и прочее ушел остаток дня — и вот закат.

На Бугор я поднялась в сопровождении белой, как облако, собаки неземной красоты. Неторопливо пошли мы по высокому берегу над рекой, смотря, как плещет внизу вода Москва-реки, как темнеет фиолетовый фильтр небесного свода и как меняют цвет пронзающие его солнечные лучи. Спустились на набережную, поднялись вверх по Саввинскому переулку, свернули налево, в Тружеников. Вот двухэтажный деревянный дом с истертыми каменными ступенями и отдельным входом на второй этаж, в мезонин. Краска café au lait [161] облупилась, но та, что обнажалась под ней, была точно того же тона — светлого, особого оттенка ухоженного женского тела, хороших кружев, дорогого белья. В этом домике, там, наверху, в мезонине, жила, кажется, когда-то мамина учительница музыки… Как странно, — подумала я. — Как же все это странно!

Собака выступала впереди, ставя лапы размеренно и точно, как львица, низко наклонив красивую голову. Длинная белоснежная шерсть отливала серебром. Переулок был пуст. Под ногами шуршали опавшие с тополей цветочные побеги, выпустившие облачный пух еще месяц назад, а теперь усохшие, серые.

Вот началась ограда фабрики «Малютка». Сама фабрика, еще на моей памяти пуговичная, производила теперь распашонки и ползунки, но прежде была телом церкви. Церкви Воздвижения Креста Господня. Так говорила тетя Маша, милая моя няня. Вот уж больше десяти лет, как покоится Мария Андреевна Губанова рядом с бабушкой и дедушкой моими, в Востряково, под серым камнем. А тут — ни купола, ни креста. Приземистый каменный дом с плоской крышей. Серый булыжный двор. Простая ограда — старинные каменные столбы, между ними — чугунные решетки, прутья заострены копьями. Вот ворота. Врата. Белокаменной аркой изогнутый вход. Закрыты, заперты. Чугунные решетки замкнуты крупным висячим замком. Увито все плющом — нет, не плющом, хмелем. Шишки светло-зеленые, гладкие, чуть прозрачны, золотыми лучами просвечены, как виноград. Я остановилась и заглянула во двор.

Дорога, вымощенная плоскими каменными плитами, огибала стену обезглавленного храма и уходила вверх, в небо, к солнцу. Солнце, уже низко стоя над горизонтом, расплавленным золотом заливало дорогу, но не ослепляло, а тихо привечало и грело душу. Я прислонилась лбом к теплой решетке. Щеку задел шершавый побег хмеля, пощекотал вьющимся усом.

— А ключи от этих ворот у Святого Петра, — услышала я и обернулась. В переулке никого не было.

Глава 14

Эта слепая храбрость замечена всеми, кто только имел случай видеть русский народ вблизи; но немногие знают, откуда происходит эта храбрость… В русском языке есть слово, непереводимое ни на какой другой язык, слово всемогущее, выражающее лучше длинных фраз и объяснений то странное чувство, которое пробуждается в русском человеке при приближении опасности, в исполнении невероятнейших предприятий. Это слово — авось; с ним для русского нет ничего невозможного.

Луи Виардо. Охота в России. Лесной журнал, 1847, № 10.

С августом кончается все. Корона года, венчающая плодами и колосьями неуловимо стремительную и бессмысленную смену времен — солнца и туч, жары и снега, ветров и затишья, — эта бледно-золотая корона как ни медлит скатиться, но и она не властна сколько-нибудь долго удержаться на макушке подмосковного лета. Увы! Минут последние ночи, брызнут на черный бархат звездные фейерверки, остынут покинутые гнезда, рванет листья горький ветер, электричка свистнет во тьме — и вот уж раскинулся во все небо Орион, вот уж грозит палицей: скоро зима.

С августом кончается все — лето, свобода, мечты. Не птицы — перелетные души стремятся на юг, за солнцем, и покинутые ими тела преподавателей и студентов тянутся косяками в пустые, отмытые аудитории.