Порхающая душа - [17]

Оставаясь всегда далеким:

Ни один солнечный лучик

Еще не застрял в осоке.

Море меня равнодушно ласкает

Зеленой пеной залива:

Оно знает, что я такая,

Что от ласки не стану счастливой.

Я люблю только то, что уходит,

То, что моим не будет, —

Потому я чужая людям,

Их плену и их свободе.

Я люблю то, что недостижимо,

То, рядом с чем я — соринка,

А эти — идущие мимо, —

Покупатели женщин рынка, —

Для них я — белая орхидея,

Которая выросла вдруг на пляже,

О которой они мечтать не смеют

Даже.

Они умоляют, просят…

Кто из них скажет «нет» — прекрасной?

Солнце тонет. Пахнет смолами сосен.

От заката вода стала красной.

На мое песчаное ложе

Пена, журча, набегает,

Но ее нагота моя не тревожит:

Я слишком чиста нагая.

«Новый Сатирикон». 1917, № 28.

Петербург

Тюль фиолетовый твои глаза укрыл,

Вуаль тебя немного старит.

На черном кружеве перил

Горит закат багряной ярью;

Нева печальна и строга,

Лед Ладоги почуяв близкий.

Как у гаремной одалиски,

Хрупка, сильна твоя нога.

Гранит, — и ты. Ты, — и туманы.

Нет ни толпы, ни грубых слов.

И синих теней изваяны

Виденья

Тихих островов.

<…………………………..

……………………………>

Ты — и гранит. И я с тобой.

Как прежде Петербург наш матов.

Кто смеет оскорбить стрельбой

Больную грусть его закатов?

Как прежде призрачен и горд,

Как прежде царствен без короны.

На голых тополях вороны

Берут задумчивый аккорд.

Как прежде… Травы в брызгах мелких

Холодных, сумеречных рос.

Как прежде… Но зачем на Стрелке

Мальчишка с пачкой папирос?!

«Новый Сатирикон». 1917, № 33.

Разве было

Опустелый теннис. Мокрые наседки.

В желтых иглах сосен

Все дорожки парка.

Разве было лето? Разве было жарко?

Разве были встречи в розовой беседке?

Осень.

Хочется глициний, миндаля, магнолий,

Ароматов сладких, знойных, небывалых.

Я от зим и осеней устала,

Я больна от мух, от комаров, от моли…

Где весна не вянет?

Где венчанный солнцем Пан не умирает?

Я тоскую по Великом Пане,

По земном, греховном, но чудесном рае.

Я хочу луны, такой простой и старой,

Бледных дам в душистых кружевах старинных,

Удали, вина и песен под гитару,

Бабушкиных сказок у камина.

Пусть я буду в локонах и в шубке,

Пусть меня увозит леший дед

В золотой карете из скорлупки, —

Пусть мне будет восемь лет!

«Новый Сатирикон». 1917, № 37.

Какая есть

Я не хочу, чтоб солнце красным называлось,

Я разлюбила красное вино;

Ты сделал, март, общедоступной алость,

Общедоступное любить мне не дано.

Мой дух устал. Мне хочется покоя,

Камина, кофе, старых книг,

Мне хочется стать прежнею, такою,

Какой февраль меня застиг.

Мне хочется любить березовые почки,

Смолу сосны и моря влажный шум,

Писать свои изломанные строчки

И знать, что в голове моей — мой, а не общий ум.

Мой дух устал от грома барабанов,

Мне петь о бурях не дано,

И, если петь о них теперь заведено, —

Я петь надолго перестану.

«Новый Сатирикон». 1917, № 39.

Антоновка

Серьезный гусь стоит на берегу.

Там дальше, на лугу — две желтые коровы.

Какой сегодня день — холодный и здоровый,

Похож на яблоко в снегу.

Как будто радость льется из хрустальной лейки —

Такая нежность и такая тишь,

И вихрем хочется промчаться по аллейке:

А вдруг, — взлетишь!

Плывут по воздуху оранжевые листья

И кроют землю золотом сухим,

Горят рябин коралловые кисти

И дятел — этот старый мистик —

Считает на сосне мои грехи.

Их много: тридцать, сорок, сто.

Исаакий, сияя золотым крестом,

Мне шлет прощенье.

И кажется, что в этот день осенний,

Который так похож на яблоко в снегу,

И кажется, что в этот день, — такой холодный, чистый,

Одетый в пламенные листья, —

Я душу светлой сберегу.

Меня простит и этот гусь серьезный,

Простят коровы на лугу,

И я прямехонько на небо прибегу,

И улыбнутся мне — березы.

«Новый Сатирикон». 1917, № 40.

Вербена

Мне мил он тем, что он какой-то отдаленный,

Как будто среди нас его забыл шестидесятый год.

К нему идут беседки и колонны,

<……………………………………………………….>

Я нарядила бы его в жабо из белых кружев,

Вербеной надушила бы платок,

Я посадила бы его в рыдван — такой тяжелый, неуклюжий,

Борзую положила бы у ног

И отвезла в прадедово именье,

Где все полы от ветхости скрипят,

Угольные диваны призывают к лени

И вниз к реке сбегает яблоневый сад.

Ах, вместе с ним в минувшее столетье

Нырнуть и задышать вербеной прежних лет,

Когда свистали кровожадно плети

И был амурами украшен туалет.

По складам

Новой книги аромат вам знаком?

Этот пряный запах загадки?

Вы похожи на такой неразрезанный том,

Взятый с полки украдкой.

В день осенний, ложась на широкий диван,

Я люблю гладким ножиком кости слоновой

Открывать пути мысли новой,

Проникать в глубину новых стран.

В день осенний, холодный и мглистый,

Вас хотелось бы мне прочитать, будто книгу.

Узнать ее тайны, интригу…

Но, — увы! — ваше сердце не лист!

А я не хочу положить вас на дальнюю полку,

Мне хочется знать: вы какой?

Дождь. Елка

Стучится в окно костлявой рукой

В зеленых иголках.

Шумит в голове. От дождя? От вина?

Как хорошо, что так длинна

Ночь осенняя:

Я по складам, не спеша, читаю в вас нежные строки,

И мне так нравятся эти уроки

Чтения!

«Новый Сатирикон». 1917, № 42.

Дедушка

Люди все раздавлены, изломаны, смяты,

Все — иди крикуны или тусклые нытики.

Елочный дед из серебряной ваты,

Один ты не знаешь никакой политики.

Что тебе декреты, выборы, плакаты?

Что тебе Даны, Черновы и Брешки?