Порченая - [47]

Сухие глаза гордячки Клотт — а она говорила, что выплакала все свои слезы на пепелище молодости, — завидев издалека всегда такую красивую, а главное, сильную Жанну, повлажнели от последней капли сохранившейся жалости. Все случившееся с Жанной лежало перед ней как на ладони. Вы ведь помните, с первого дня она предчувствовала, что роковое бесстрастие Иоэля, сгубившее отчаянием Длаиду Мальжи, принесет беду и несчастной дочери Локиса де Горижара, и предупреждала об этом.

— Бегите от него, — твердила она с исступлением, в которое по временам впадала и которое казалось Жанне Мадлене следствием незаживших жгучих обид и безмерного одиночества. — Ночью, когда я не сплю, голос Длаиды твердит мне, что, если вы не будете избегать аббата де ла Круа-Жюгана, он станет вашей судьбой. Не говорите «нет», Жанна де Горижар! Разве дочь дворянина, благородного воина, устрашат рубцы на лице мужчины, который умеет их носить? Вы не из слабонервных особ, что вздрагивают при виде царапины и лишаются чувств из-за пустяка. Нет! Вы из древнего кельтского рода де Горижаров, и ваши предки, по словам вашего батюшки, сначала подносили к губам младенца клинок, а потом уже материнскую грудь. Шрамы от пуль на лице, которое от них не отвернулось, не помешают вам полюбить Иоэля!

Жанна не верила Клотт. А может быть, верила. Но не избегала аббата, увлеченная страстным, всепоглощающим, самозабвенным интересом. Ее толкало к аббату седое прошлое, многие поколения предков, голубая кровь, что влекла ее к точно такой же, чувства и язык, каких она не встречала в скудном мирке, где жила, но о которых всегда мечтала. Жанна приходила к Клотт все чаще, все чаще приходил и аббат, вовлек ее мало-помалу в свои опасные затеи. Замешанная на горьком стыде и отчаянии преданность Жанны повелителю гражданских распрь, обладающему своеобразным величием, сродни величию Жоржа Кадудаля[27], о котором много толковали в ту пору, росла и росла. Глава шуанов заслонил собой монаха. Но и монах никуда не исчез: о нем, суровом, ледяном, неумолимом, хотелось сказать словами святой Терезы об искусителе: «Несчастный! Он не любит!»

Страдания Жанны сделались со временем непереносимыми. Доверить их она могла только Клотт, которая сразу предупредила ее о беде и даже поведала историю несчастной Мальжи. Презираемая всей округой пария пыталась помочь Жанне излечиться от дерзновенного обольщения, которое наслала на нее собственная гордыня. Нераскаянная почитательница родовитости, шлюха из Надмениля, как называли ее местные крестьяне, одна могла понять любовь мадемуазель де Горижар, непостижимую для набожных и уравновешенных душ, каких в нормандском краю большинство.

Что же до аббата де ла Круа-Жюгана, то после того, как его столь упрямо выношенные замыслы окончательно рухнули, обреченные на гибель безнадежной судьбой того дела, которому он служил, монах сделался еще угрюмее, свирепее и перестал навещать Клотт. Что ему было у нее делать? Он потерял все. Своего злого гения Жанна Мадлена видела теперь только в церкви. Военное поприще отвергло преданного военачальника, удоволит ли религия строптивого монаха? Распростившись с надеждой победить, как распростился Карл V с надеждой царствовать, станет ли беглый инок из Белой Пустыни созидать в своем сердце крепость более обширную и могучую, чем та, которую он оставил в юности? Или дубовая скамья в церкви станет для него подобием гроба, где, погребенный заживо, он будет читать над самим собой заупокойные молитвы? Кто мог доподлинно знать, что творилось в его душе? Неоспоримо одно: угрюмое, устрашающее лицо аббата, которое с самого начала до смерти пугало местных обывателей, стало еще более зловещим с тех пор, как на лице Жанны все явственнее проступали пожирающие ее мучительные терзания. Отчаянные мучения жертвы прибавляли безжалостности палачу.

Одиночество, на которое добровольно обрек себя черный аббат после крушения всех надежд, подкосило мужество Жанны. Но и подсеченного под корень мужества, унаследованного от Луизон-Кремень, оставалось еще немало. И мать и дочь были той же породы, что и Марий[28]: умирая, они собирали вытекающую из раны кровь в пригоршню и выплескивали ее в лицо врагу, пусть врагом было само небо! Ни Луизон, ни Жанна не ведали расслабленности или меланхолии. И когда Жанна Мадлена шла по дороге из Белой Пустыни в кровоточащий час дня, что так близок кровоточащему сердцу, и лучи умиравшего солнца украшали прощальными розами ее белый чепец, она шла медленно не от слабости. Мощь ее пламенеющего сердца была так велика, что и лицо пылало жаром. Свое сердце, что норовило выскочить из груди, она сдерживала твердой рукой и повторяла: «Пламя! Скоро ты вырвешься на свободу, вулкан извергнется и перестанет даже дымиться». Жанна приняла решение, груз его замедлил шаги. Именно такие решения принимает отчаявшаяся воля, и оно умиротворяет сильные души, как умиротворяет осужденных на казнь последняя молитва.

— Вот вы где, матушка Клотт, — произнесла Жанна, обращаясь к старой пряхе, сидящей на пороге перед колесом своей прялки, и голос ее прозвучал глухо и сумрачно, как должен был прозвучать, потому что решение было принято.