Порченая - [46]
С той же ледяной яростью, с какой заряжал когда-то мушкет, он облачился в ненавистную рясу, в которой был обречен теперь умереть! О том, что надежды аббата рухнули, Жанна узнала сразу: он перестал замечать ее — просто не видел. С характером твердым, с верой глубокой и истовой, Жанна мучительно страдала от неуправляемости той стихии, что толкала ее к пастырю с каменным сердцем. В глубине душе она чувствовала себя обесчещенной. Таких мук не утаить под «панцирем груди», как говаривал дядюшка Тэнбуи. Как ни старалась скрыть свои мучения Жанна, люди их заметили. И, заметив, вся Белая Пустынь задала себе вопрос: «А что же такое приключилось с бедной хозяюшкой Ле Ардуэй?» Господь ведает, что тут можно прибавить. Сияющая ее репутация разом померкла. Примерно тогда Тэнбуи с ней и познакомился.
— Я уже говорил вам, сударь, что мне трудно ее забыть, — произнес он с такой щемящей болью, что сердце защемило и у меня, — беда случилась раньше, но тут все ее заметили: разум оставил хозяйку Ле Ардуэй и только на взгляд она оставалась прежней. Не раз я видел, как с ней заговаривали, а она в ответ молчала, уставив на собеседника глаза, подернутые тусклой синевой, какая затягивает глаза мертвых телок. Это она-то! А недавно от небесной синевы ее взгляда засветились бы и окна собора! Огород, ее гордость, лучший огород в округе, стал для нее — тьфу! — пустым местом! Если она еще что-то делала, то разве что седлала кобылку и ездила на рынок, но дома, сударь, не было больше хозяйки и законной половины Ле Ардуэя, — остался футляр, пустая оболочка.
Ле Ардуэй, который, сказать по чести, порядочным человеком не был, жену на свой лад любил, чему порукой все, что потом случилось. Он то и дело спрашивал, что с ней да почему она такой стала, а она ему в ответ: не знаю, жар какой-то горит в голове. И клянусь быком у святых яслей, она говорила правду, — в голове у нее горел огонь, а лицо пламенело, будто дверца у печи, в которой выжигают известь и которая не остывает ни днем, ни ночью.
У горящей печки сиживал частенько и я, размышляя о погибели Жанны Мадлены. Ле Ардуэй самолично и не раз возил жену к докторам в Кутанс, но врачи ничего не могли поделать, потому как нехорошая и нелюдская была у нее болезнь, сударь! И вот доказательство тому, что замешан в ней был лукавый и сама она знала, чей коготь зацепил и держал ее: кюре Каймер посоветовал Жанне дать обет и молиться девять дней Пресвятой Богородице в Деливранде, но она, несмотря на всю свою набожность, не захотела. Что это, как не знать? Распоследняя степень беды и ведьмовства, сударь: Жанна отказалась от исцеления, полюбив ту участь, на которую ее обрекли! Одни винили пастуха из Старой усадьбы, другие — аббата, но, верите ли, сударь, и в Белой Пустыни, и в деревне Лессе, и в других окрестных местечках очень дурно и очень скверно говорили о несчастной хозяйке Ле Ардуэй. Мне так и не удалось дознаться, что же именно говорили, однако в правдивости передаваемых сплетен никто не сомневался, как не сомневаемся мы с вами, что находимся на пустоши, потому что все, да и я тоже, видели, и не раз, как сидит аббат на своей скамье в церкви, черный, будто грозовая туча, и стоит она, красная, будто огонь стыда, и не смотрит больше в молитвенник. Стоит, когда надо сидеть, сидит, когда все опускаются на колени, и каждому становилось ясно, что хозяином бедной порченой стал черный пастырь, а вернее, дьявол в обличье пастыря, который явился подначивать Господа в Его собственную церковь, под перекладину Его святого креста!
X
И вот однажды — так рассказывал мне достопочтенный фермер из Мон-де-Ровиля — старуха Клотт, что пряла и пряла после полудня на пороге своего дома, остановила, утомившись, колесо своей прялки.
— Малышка! — позвала она маленькую Ингу и оглянулась по сторонам.
Никто в ответ не откликнулся. Домишко Клотт — теперь-то его нет давно — стоял на обочине дороги, что вела из Белой Пустыни в Лессе, и у Клотт не было других соседей, кроме матушки Ингу, чья младшенькая приходила ей помогать вести скудное хозяйство. Но в тот день девочка быстро управилась с домашними хлопотами и, соблазнившись ясным вечером — выманили ее из дома Клотт косые оранжевые лучи, — подхватила в каждую руку по сабо и припустилась по пологой дороге вниз к дому, поднимая босыми ножонками тучи пыли, какие до смерти любят все ребятишки. Ради радости попылить по дороге и сбежала младшенькая Ингу, позабыв попрощаться с калекой Клотт, позабыв, что нужно внести ее прялку в дом.
Клотт с трудом, но доползала до комнаты, упираясь палкой, которую всегда держала рядом, она хваталась за нее руками и подтягивала неподвижные ноги, но прялку, на которой полдня пряла у порога, втащить в дом никак не могла.
«Что же делать?» — задумалась она и тут заметила на дороге Жанну Мадлену.
Медленно, очень медленно приближалась к ее дому Жанна! Куда девалась ее уверенная быстрая походка, по которой ее узнавали издалека? Она будто волочила груз, шла трудно, едва передвигала ноги. Бедная подбитая птица. Белоснежный чепец, шлем из накрахмаленного батиста, что так подходил к ее решительному твердому лицу, уже не венчал гордо поднятую голову, ясный безмятежный лоб. Больше того, возможно, без бархатного банта, что поддерживал этот шлем под подбородком, голова Жанны поникла бы под невыносимой тяжестью неотвязной мысли, которая рассекла ей лоб, будто топор крутой лоб быка.
