Порченая - [45]

И вот настало время вымолвить, высказать то нелегкое слово, какое я все медлил произнести: Жанна Мадлена полюбила аббата Иоэля де ла Круа-Жюгана. Если бы повествование мое было не просто пересказом случившейся истории, а имело несчастье быть романом, мне пришлось бы пожертвовать частью истины ради правдоподобия и постараться что-то придумать, чтобы эта любовь не казалась такой уж немыслимой. Я должен был бы найти убедительные причины, в силу которых здравомыслящая, уравновешенная женщина с сильной и чистой душой могла полюбить изуродованное страшилище. Я вынужден был бы настаивать на мужественном характере Жанны, на непосредственности ее деятельной натуры, для которой, как видно, и была изобретена поговорка: «Если от мужчины не шарахается лошадь, он достаточно хорош собой». Но, слава богу, психология мне ни к чему. Я всего-навсего рассказчик. Любовь, которую мне совсем не нужно обосновывать, любовь, преодолевшая сперва ужас, потом жалость, потом восхищение, справившаяся с миллионом предчувствий, наитий, препятствий, наконец завладела сердцем Жанны с неукротимой силой морской стихии, сметающей все, что бы ни встало у нее на пути.

Жанна Мадлена долго боролась со своей любовью, но в конце концов она стала очевидной и для слепых. Странная любовь, невозможная, она показалась бы немыслимой даже привычным к размышлению философам, приученным видеть в любви помрачение рассудка. А что же могли сказать о ней котантенские крестьяне, среди которых жила Жанна?! Скорее всего, и сама Жанна Мадлена, и дядюшка Тэнбуи считали ее наведенной порчей. Грозное предсказание пастуха со временем стало звучать в душе Жанны все отчетливее. Поначалу она пренебрегла им, смеялась над колдовством, над сглазом, но неодолимость того, что с ней происходило, заставила ее поверить в ворожбу. А иначе как могла она объяснить себе то, что с ней творилось? Думая о своем избраннике, она спрашивала себя: «Не отмечена ли и я печатью проклятья?», и ощущение собственной отверженности только усиливало ее любовь… Любовь ее несла на себе печать зверя из Апокалипсиса и обрекала ее бессмертную душу на вечную погибель. История бедной Мальжи не выходила у Жанны из головы, она чувствовала, что и ей уготован такой же конец, но, будучи от природы иной закалки, нежели страстная и слабая Длаида, вменила себе в долг таить пожирающую ее страсть и не открывать никому жестокой тайны. Сильные люди всегда так обманываются. Они уверены, что безумие собственного сердца возможно скрыть. В самом деле, какое-то время — как раз то самое, за какое изнашивается их жизнь, — они скрывают его, но приходит день, и безумие, которого они так стыдились, вырывается наружу, и вот все уже говорят о нем, хотя никто не верит, что такое могло случиться!

Настал такой день и для Жанны. После разговора Нонон Кокуан с Барб, служанкой кюре Каймера, по округе поползли смутные слухи: словечко, сказанное там, оброненное здесь, не громко, а шепотком, но шепоток вскоре сгустился в грозовую тучу, готовую разразиться бурей над головой бедной Жанны.

Поначалу все, подобно Нонон, толковали о «шуанских интригах». Но в чем они, эти интриги? В округе тихо, аббат де ла Круа-Жюган смиренно нес тяготы наложенной епитимьи и, по-прежнему подозрительный для правительства, не совершал ничего такого, что заставило бы вспомнить о нем как о главе «совиного войска». И в шуанство монаха и хозяйки Ле Ардуэй перестали верить.

Что поделаешь! Монархические идеалы и впрямь дышали на ладан. Усилия пастыря в черной рясе с капюшоном так и не разбудили усталые души дворян, бывших соратников по оружию. Дни бежали за днями, не принося новостей, частые встречи аббата и Жанны у старой Клотт все больше удивляли, а со временем удивление сменилось подозрениями.

— Ей-же-ей, — твердили разумники из Белой Пустыни, — пусть хозяюшка Ле Ардуэй из благородных и урожденная де Горижар, а на аббата де ла Круа-Жюгана без оторопи не взглянешь — он будто сотней осп переболел, — однако лукавый силен, и на месте старины Ле Ардуэя я бы обеспокоился, какие такие дела у моей жены с уродом аббатом. Монах-то никогда за рясу не держался, вмиг ее сбросил и к шуанам сбежал.

Досужие эти домыслы смущали умы местных обывателей все чаще и чаще, а бедняжка Жанна сама невольно давала для них повод.

Жанна страдала, и страдала жестоко. Любовь ее достигла той роковой точки, когда ни утишить ее, ни утешить изъявлениями собственной преданности обожаемому избраннику было уже невозможно. А тут и преданность стала не нужна. Месяц за месяцем загоняла себя Жанна, исполняя самые опасные поручения аббата. Озабоченный только одним: возродить проигранное дело, он посылал письма во все концы, а она их развозила. Останови ее жандарм, прочитай любое из посланий аббата — и ее расстреляли бы, несмотря на то что она женщина. Когда в Белой Пустыни думали, что Жанна исполняет в Кутансе поручения мужа, она стояла на морском берегу неподалеку от Лессе и передавала из рук в руки смельчаку вроде де Туша, который согласился возить монархическую корреспонденцию в Англию, очередное письмо. Трудная, напряженная, опасная жизнь изматывала Жанну и поддерживала ее. Но и опасной жизни пришел конец. Аббат потерял последнюю надежду…