Порченая - [10]

— Матушка Жиге сказала, сударь мой, что вы направляетесь в Э-дю-Пуи, и я туда еду, там завтра ярмарка. А раз при мне нет бычков — жеребчик-то ваш больно горяч, не потащился бы шажком за стадом, — мы могли бы, если вы ничего не имеете против, отправиться в путь вместе. Поедем рядышком, мирно рассуждая о том о сем, как положено добропорядочным людям, а если не покажется вам обидным, то и добрым приятелям. Бедная моя Белянка хоть и приустала порядком, но от вашего жеребца не отстанет. Я ее знаю, самолюбия у нее на двоих. Сопеть они будут ноздря в ноздрю. Погода сейчас нехороша, и, коли все будет по-вчерашнему, как было на пустошах Мюневиль и Монсюрван, туман нас застигнет на полдороге. Сдается мне, что приезжему, каким вы кажетесь, в одиночку с дорогой не сладить. Проблуждаете до восхода, а солнце-то нынче позднехонько поднимается, вот и выйдет, что управитесь не раньше полудня.

Я поблагодарил его за любезность и с радостным сердцем принял предложение. Обращение, взгляд, голос этого фермера располагали к себе, внушали доверие. В нем не чувствовалось ни хитрости, ни лукавства, присущих нормандцам. От лица его, темного, будто гречневый хлеб, выдубленного трудами под солнцем, веяло только здоровьем и силой. Угадывалась в нем и уверенность человека, готового к любой дорожной случайности, привыкшего по роду своих занятий полагаться, будто средневековый странствующий рыцарь, при всех затруднениях и опасностях только на самого себя.

Местный акцент, о котором я упомянул, был в его речи едва заметен, да и сама речь ничего не имела общего с варварской тарабарщиной хозяйки «Красного быка». Дядюшка Тэнбуи говорил гладко и грамотно, как и подобает фермеру, торгующему своим товаром и переезжающему из одного города в другой, местный выговор придавал его словам лишь особый колорит и необыкновенно шел ему. Лишись он его, он потерял бы многое.

Я искренне сказал ему, что буду счастлив отправиться с ним в путешествие, и добавил:

— Вы упомянули о тумане? Смотрите, он уже поднимается, — и указал на голубоватые струйки, что заклубились на горизонте сразу же, как только спряталось солнце и погасли ярко-розовые отсветы. — Думаю, благоразумнее нам не медлить и поскорее пуститься в путь.

— Что правда, то правда, — согласился он. — Самое время сниматься с якоря, как говорят моряки. Моя Белянка наужиналась, и не пройдет минутки, как я буду в вашем распоряжении. Матушка Жиге, — тут голос его обрел силу и властность, — сколько мы с Белянкой вам задолжали?

Он опустил руку в карманчик кожаного пояса, какие носят обычно пастухи долины Ож, и расплатился с хозяйкой. Старуха все это время так и простояла на пороге, не двигаясь, глядя на него приоткрыв рот. Расплатившись, дядюшка Тэнбуи отправился за Белянкой. Кобылка оказалась достойной своего имени — белее молока, которое словно бы налили в миску, потому как до живота ее залепила грязь. Мой жеребчик был Белянке подходящей парой, и у кавалера грязь тоже доходила до самого брюха. Ужинала кобылка с другой стороны трактира, привязанная к кольцу, вделанному в стену, потому-то из-за угла я ее и не заметил. Заслышав голос хозяина, она ответила громким ржаньем и с какой-то яростной веселостью громко забила копытом.

Дядюшка Тэнбуи свернул потуже синий плащ, притороченный к седлу, отвязал кобылку и взлетел ей на спину с той легкостью, что дается только многолетней привычкой. Горделивая его выправка сделала бы честь любому заправскому наезднику. В своей жизни я повидал немало удальцов, но такого удалого ни разу! Оказавшись в седле, Тэнбуи крепко стиснул коленями бока Белянки, и она взвилась на дыбы.

— Вот вам и подтверждение, — с дикарской гордостью сына норманнов улыбнулся фермер, — теперь вы и сами видите, что кнутом я управлюсь с любым разбойником.

Следуя примеру дядюшки Тэнбуи, я тоже расплатился с хозяйкой «Красного быка» и тоже вскочил в седло.

И вот мы рядышком, как обещал мой спутник, въехали на овеянную мрачной славой пустошь Лессе, и в мглистых осенних сумерках она показалась нам куда мрачнее своей славы.

II

Стоит повернуться к «Красному быку» спиной и оставить позади себя проселок, как увидишь перед собой пустошь, а на ней множество тропок — поначалу они бегут почти параллельно, словно полоски зебры, а потом расходятся все дальше и дальше, направляясь каждая к своей далекой цели. Тропки эти поначалу очень отчетливы, но по мере того, как углубляешься в ланды, сбиваются, исчезают, так что не разглядишь их и средь бела дня. Оглянешься — а вокруг пустошь, одна только пустошь! Тропка исчезла. Вот она, опасность, всегда подстерегающая путника! Нечаянно шагнешь в сторону, отклонишься невольно от взятого направления, и ты уже будто корабль без компаса, ты во власти неизбежного, обречен на блуждания, повороты, круги… В конце концов ты, конечно, доберешься до противоположного края, но — увы! — очень далеко от того места, куда направлялся. Подобная опасность подстерегает на любой равнине, где глазу не за что зацепиться, где взгляд блуждает в пустоте, где нет ни деревца, ни кустика, ни пригорка, чтобы опознать местность и выйти на правильную дорогу. О заплутавшемся на пустоши путнике котантенские крестьяне говорят, что «ходит он по дурной траве», подразумевая скрытое и недоброе колдовство, и, судя по этому своеобразному и яркому выражению, вполне довольны ощущением таинственности происходящего.