Пора созревания - [2]

Истирая на столь любезное приветствие, я прижала к себе сумку — мне показалось, что восточный незнакомец алчно на нее уставился, — и ограничилась несколько прохладным «Селам!». Он отреагировал едва заметной улыбкой.

Только он собрался что-то мне сказать — интересно, на каком языке? — как раздался знакомый голос:

— Привет!

Голос принадлежал моей соседке, она, как и я, бог знает откуда возвращалась в Альтаусзее. Я предпочла тотчас присоединиться к ней, придерживая локтем сумку и так и не успев услышать ни слова от бывшего носителя шладмингера. Впрочем, взгляд его обещал, что мы еще встретимся.

Путь домой был долог и труден, хотя мы с соседкой обменялись множеством новостей. Очутившись в долине — а это означало, что дальше дорога пойдет в гору, — мы решили укрепить подорванные силы в ресторанчике «У мельницы».

Вы не поверите, насколько сильную жажду испытывает человек, прущий на своих двоих в жаркий день ранней осени от Грундлзее к Альтаусзее, жажда только усиливается с каждым глотком. Из соседнего зала ресторана доносились веселые звуки: очевидно, какая-то музыкальная группа сидела тут с самой Кирты.[3] Судя по песням, так оно и было.

Уже стемнело, когда, воспрянув духом, мы покинули «У мельницы» и не взошли, а прямо-таки взлетели, вибрируя в теплых сумерках, на холм под названием Кенль. Восторг от чудного вечера переполнил нас, и мы сделали крюк через Хубертусхоф, миновав дома заводчицы спаниелей, известного кинорежиссера, хозяина волов, держателя овечьей фермы и летнюю дачу монахинь, сполна насладившись ясным звездным небом и собственным дуэтом на просторе. В заключение мы несколько раз попрощались: при проводах от двери до двери то ей, то мне вспоминалось нечто такое, что непременно требовалось обсудить.

Словом, мы метались через улицу, будто этот день был последним в нашей жизни. Но разве добрые христиане не должны вести себя так, словно каждый день — последний? А чудотворная сила исповеди? Разве она иссякает, если исповедь выслушал не священник?

Когда я наконец попала домой, меня разбила чудовищная усталость, мочи не было развертывать находку, и я пристроила ее под подушкой, надеясь познать во сне. Старый трюк, в котором я, впрочем, разочаровалась еще во времена школьных экзаменов, но в голову не пришло ничего лучшего.

Часа через два, далеко за полночь, я проснулась. Светать еще не начало. Звуки, разбудившие меня, исходили не от кота, которого в честь величайшего повстанца Анатолии я нарекла Деде Султан. Нет, звуки доносились со двора. Это было хорошо мне знакомое жадное фырканье барсука: летом он часто наведывался в мой сад. Но весь крыжовник пошел на пироги и варенье, и я растерялась: что может искать барсук в такой час в моем саду?

Я отчетливо слышала, как животное описывает круги, сопя и кряхтя, скребет лапами и чавкает. Я взмолилась, чтобы барсук не вырыл только что посаженные луковицы лилий. Вообще-то в Китае их считают деликатесом, но откуда альтаусзеерскому барсуку знать о вкусах китайцев?

Конечно, я могла подняться, выглянуть из окна и, удостоверившись в правильности своей догадки, прогнать зверюгу, но я оказалось неспособной на сей подвиг. Сама мысль о том, чтобы встать, причиняла боль.

«Черт никогда не спит», — пришла мне на ум пословица.

С чего вдруг? Никогда прежде я не думала о черте. Странно. Должно быть, атмосфера действует на меня угнетающе, на самом деле в кустах нет ни черта, ни барсука. А ведь я посадила в свое время два куста крыжовника с внешней стороны забора в знак доброй воли, из симпатии к братьям нашим меньшим, этим ночным вредителям.

Мне почудилось, что барсук пришел не один. В следующую секунду подозрение переросло в уверенность: с дуновением ветра в комнату проник человеческий голос. Кто-то пел, аккомпанируя себе, похоже, на домбре. Я сразу определила язык песни — азери.[4] В строфе, которую я уловила, сообщалось (в грубом переводе):

Порой я восхожу на небо и смотрю вниз, на мир.

Порой спускаюсь на землю, и мир смотрит на меня.

Стихи принадлежали перу турецкого дервиша, поэта и нумеролога, жившего в XIV веке, по имени Незими,[5] его судьба и творчество давно занимали меня. Он был осужден как еретик, и с него живьем содрали кожу.

Но прежде чем мне удалось зарифмовать строфу, удивительная серенада пришла к логическому концу, и я услышала, как человек и барсук, топоча по плиткам подъездной дорожки, удалились прочь из моего сада. Особенно хорошо было слышно барсука: его когти издавали характерный стук — клац-клац-клац. Я задумалась, и чем долее я размышляла, тем более тревожной показалась мне череда ночных звуков. Но что, во имя неба, мне угрожало?

От пережитого волнения я забылась кошмарным сном. Меня подхватил дикий вихрь хаотично сменяемых картин: сначала я увидела каббалиста с Зальцберг-штрассе, потом практикующего друида, который на том самом месте, где сегодня стоит Альтаусзеерская церковь, занимался жертвоприношением, по кельтскому обычаю подвергая людей утоплению. Впрочем, — тут надо попенять сновидению, оно никогда не придерживается фактов, так и норовит обмануть спящего или спящую, — друид применял вино, и жертва, пьянея, захлебывалась глоток за глотком. Часто раздавалось в моем сне имя Вендлгард фон Лейслинг, с некоторых пор и наяву не дававшее мне покоя. Так звали аббатису, которая основала в XIII веке недалеко от Криткогеля Лейслингскую обитель, филиал монастыря Трунзео. Если верить легендам, Вендлгард принадлежала к друидам и попала в Австрию в виде цветочной луковицы много столетий назад, а именно в пресловутом VIII веке, когда, по Польнеру, вследствие тектонических движений земной коры образовалось Альтаусзее.