Пора по домам, ребята - [65]

— Мой дом?..

Сташек с задумчивой грустью произнес эти слова и вместо ответа обнял Ванду, нежно притянул к себе и поцеловал. Она ответила ему, но тотчас же вырвалась из его объятий и побежала. Он бежал за ней, утопая в теплом, сыпучем песке. Наконец догнал, уже в воде — и целовал, целовал, целовал!

— Дикарь! — сказала она, когда он наконец вынес ее на руках, на берег и опустил на песок. С них обоих лилась вода. — Еще кто увидит…

— Ну и что? Пусть видит. Больше всего…

— Что больше всего? Я вся мокрая. Как теперь появлюсь дома? А ты! Мундир, сапоги — все намокло.

— Не волнуйся. Высохнем. — И подошел к Ванде, взял в ладони ее мокрое лицо. — Спрашиваешь, что больше всего? Больше всего — и готов сказать каждому — я люблю тебя. Понимаешь? Люблю, люблю, люблю!

— Сташек!

…Они долго лежали на горячем, сыпучем песке за дюной. От карликовых сосен резко пахло смолой. Их переполняло счастье.

14

Мечтаешь о чем-то годами, видишь это даже во сне — и вот неожиданно сон становится явью, а мечты — реальностью. Старший сержант Родак ехал в отпуск в свои родные края. Не надолго его отпустили, всего на неделю, но главное, что после стольких лет он снова увидит Калиновую, дедушку, дом, в котором родился…

Ехало их человек десять. Командир батальона пришел к выводу, что такая пора, когда завершился сенокос, а жатва еще не началась, больше всего подходит для того, чтобы хотя бы часть солдат немного отдохнула. От Кракова, где сошел сержант Подгурский, Родак ехал один. Он находился в пути уже вторые сутки. Ехал попутными воинскими эшелонами. Пассажирские поезда были так переполнены, что даже на крыше или на подножках было трудно пристроиться. А на линии Краков — Пшемысль они вообще не ходили. Добраться туда можно было лишь в товарных вагонах. Сташек улыбнулся, увидев знакомую «теплушку», в которую ему с большим трудом удалось втиснуться, в таких «теплушках» он добирался из Иркутска на фронт. В вагоне бурлила, шумела, спорила разношерстная толпа. Кого там только не было! Солдаты, направляющиеся в свою часть или в отпуск. Демобилизованные. Узники концлагерей. Репатрианты с востока и запада. Мародеры и спекулянтки. И просто пассажиры, которые ехали кого-то навестить, уладить какие-то дела или же — домой.

Сташек, ужасно уставший, довольный, что нашел в уголке свободное местечко, дремал, зажав автомат между коленями. И время от времени, когда поезд останавливался, открывал глаза, чтобы не прозевать свой Жешов. До него доносились обрывки разговоров.

— Я брата искал в Варшаве. Но где там! Вся Варшава — одно огромное пепелище. Там, где стоял когда-то каменный дом, в котором жил мой брат с семьей, — огромная воронка, наверное от бомбы. И на всей улице то же самое. Редко где человека встретишь. Никто ничего не знает, вот и возвращаюсь ни с чем…

— А один капо, вот уж был сволочь, вы даже себе представить не можете, все время ходил с деревянной дубинкой, похожей на валёк. Вы знаете, что такое валёк? Ведь вы, как мне кажется, из города? Так вот, ходил он с этой дубинкой и лупил при каждом удобном случае. Если удачно попадал, мозги разлетались в разные стороны. Ну, а когда американцы нас освободили, то мы поймали эту сволочь и с помощью его же собственной дубинки превратили в отбивную котлету…

— Пожалуйста, прошу вас, пани, ведь один глоток вам не помешает. «Мы молоды, мы молоды и любим самогон, давайте поднимайте стаканы за любовь». Наше — вам! Вот так! Крепкий, да? А теперь кусочек колбаски, на закуску. А можно узнать, куда такая красавица едет в одиночестве?..

— Что вы там болтаете! Говорю тебе, мир висит на волоске. Вот-вот американцы схватятся с русскими. И вы убедитесь, что все скоро изменится. А когда наше законное правительство вернется из Лондона, вот тогда увидите, что будет. Это я вам говорю…

— Вот послушайте, золотко мое. Сижу я за столом, угощаюсь. Она возле него суетится, подлизывается, заговаривает. Через каждое слово Юзек, Юзек. А он от этого на седьмом небе, и к ней: Валерочка, Валерочка! И вдруг, заметьте, золотко мое, открывается дверь, из комнатки выходит ребенок, улыбается, глазки трет. Он спрашивает: «Чей это такой славный малыш?» А Валерия в ответ: «Твой, Юзек, твой». Понимаете, какая бессовестная? Мужик пять лет просидел в плену у немцев, а она ему вкручивает, что это его ребенок! Если бы на другого напала, схватил бы он ее за космы. А этот, разиня, вы только послушайте, золотко мое, расплакался как баба, взял ребенка на колени и принялся целовать!..

— Плохи мои дела. Дом немцы сожгли, всю семью перебили. И мне бы не избежать этого, если бы еще с вечера не ушел с мужиками в лес. Жить после этого не хочется. Ну коль уж остался жив, надо что-то делать. К счастью, когда русские после окончания войны стояли в нашей деревне, то один, старший из них, сжалился над моей долей и лошадь мне оставил. Ничего не могу сказать, хорошая лошадь, рабочая…

— Упрямый такой, не знаю что и делать. Говорит мне: «Мама, что я здесь, на этом клочке земли, буду нищенствовать, когда на западных землях могу получить хозяйство, дай боже». И поехал. Забрал жену и маленького внучка. Иисус, Мария, подумала я про себя, на верную погибель пошел мой мальчик. Едва его там разыскала. Солдаты подвезли меня на машине. Дом у них хороший, земли много. Только страшно, чужое все. Немцы глядят исподлобья. А он мне объясняет: «Мама, здесь такая же Польша, как и там, у нас». Всегда был упрямый, дальше некуда…