Пора летних каникул - [48]

— Отставить! — заорал он. — Не стрелять без команды. Это вам не детский сад, а воинская часть. Соображать надо!

Командиры отделений и взводные быстро утихомирили воинственных новичков.

Когда Миляга ушел, Вилька сказал обиженно:

— Хрен его знает, что за порядки. То стреляй, то не стреляй! Ну и черт с ним..

— А чего даром патроны изводить? — возразил Глеб. — Я вот сижу и удивляюсь: где они — фрицы? Одна пустота. Может, их и нет вовсе.

Впереди окопа расстилался луг, пересеченный узкой речкой. За речкой — наполовину убранная полоса хлебов, а поодаль, на зеленом взгорье, большое село. В нем, наверно, и находились фашисты. Но село казалось вымершим.

Командир взвода приказал углубить окоп. Бойцы нехотя взялись за лопаты. Миляга подбадривал, утверждал, будто земля — мать родная красноармейцу, рассказывал разные истории, якобы подтверждающие тот несложный факт, что глубокий окоп — сущий рай Для военного человека. Работа, однако, двигалась плохо. Вилька ворчал, Глеб, неторопливо орудуя лопатой, развивал вслух свою очередную теорию.

— Я пришел к убеждению, — разглагольствовал он, — что газеты все-таки любят все преувеличивать. Например, войну. Мне казалось, на фронте — всегда дым столбом, огонь, атаки, контратаки, грохот, визг, вой… А мы вот роем землю. Вроде как на субботнике. Может, и прав Вилька — пустое село…

— Слушай, дарагой, будь другом, памалчи нэмно-га, — сказал с кавказским акцентом артиллерийский сержант, заросший по самые глаза угольной щетиной. — Врут газэты — не врут газэты, есть фашисты — нэт фашистов… Сказано капать — капай!

Глеб замолчал. Но Вилька продолжал ворчать. То он вспоминал рассказ О'Генри, герой которого, горевший желанием сражаться за свободу угнетенных, попал (вроде нас!) на земляные работы; то удивлялся обилию в армии большого и малого начальства.

Как бы то ни было, окоп мы углубили. Ладони наши налились водяными мозолями. Ткачук посмеивался над «квелой интиллихенцыей». Ему, колхозному парню, было забавно смотреть на приунывших белоручек. А мы и в самом деле повесили носы. Глеб мрачно грыз сухарь, Вилька грустно скулил какую-то дурацкую песенку. А меня вдруг потянуло домой. Вспомнил родителей, которые никогда не заставляли копать землю, вкусные мамины обеды, кровать с хрустящими простынями…

— Фи-и… бах!.. Ба-бах! — ударили мины. — Ж-ж-шш… — прошелестел снаряд с нашей стороны. Три-четыре пулеметных очереди — и опять тишина. Только стрекот кузнечиков.

— Полем пахнет, — мечтательно протянул Глеб. Он уже покончил с сухарем, и мрачное выражение его лица сменилось философским, созерцательным. — Полем и разными цветами пахнет.

— И еще псиной, — Вилька выразительно повел носом.

— Псиной?

— Именно. Ароматные портянки плюс нектар, источаемый полевыми цветами, дают устойчивый букет.

— Пошляк ты, Вилька. Пошляк и лошак.

Глеб демонстративно отвернулся от Вильки и заговорил со мной:

— Юрк, а Юрк? Как по-твоему, что со мной происходит?

Я пожал плечами.

— А я знаю: ненависть проснулась. В прошлом году на моих глазах трамвай человека задавил. Было такое ощущение, будто сам угодил под колеса. И горемыку того до сих пор помню. Бородка клинышком, очки в роговой оправе, а из портфеля яблоки высыпались, большие, желтые — антоновка. Я все понять не мог: как так, почему он исчез? Ведь это человек! Да что человек. Приезжал к нам на гастроли немец Лаци Кайтар.

— Фашист? — ехидно пропел Вилька.

— Да нет вроде. В тридцать третьем году дело было, на Сталинградском тракторном. Цирк там — блеск: железобетонный, с общежитием. И приехал туда Кайтар, укротитель львов и белых медведей. Однажды здоровенный медведь затащил — в клетку собаку. Собака кричит, как человек, а медведь ее живьем жрет. Мне потом все это несколько месяцев снилось… А еще у этого Кайтара лев из клетки вырвался. На рассвете. И прибежал в общежитие. Мне тогда восемь лет было. Храбрости — вагон и маленькая тележка. Вот я рано-рано в уборную захотел, вышел в коридор, темновато, но все же вижу — львиный хвост! Я, честное слово, не очень удивился и почти не испугался. При мне люди еще не умирали, и поэтому разговоры о смерти казались забавной чепухой… Лев так лев. Стоит ко мне задом. Я тихохонько развернулся и — ходу! Только ключ повернул, а он — бах по двери лапой. Все аж задрожало. Я, честное слово, не испугался. Не мог же я в самом деле умереть! А когда, позже, увидел первого мертвеца — удивился и расстроился. Мне казалось, что в нашей стране никто не умирает, раз она самая лучшая в мире. Что ж это за социализм, если при нем люди помирают!.. Долго не мог понять.

Вилька насторожился, приготовился рассчитаться за «лошака». До сих пор он морочил голову Ткачуку — убеждал, будто рыли мы не окоп, а канаву, в которой проложат канализационную трубу, чтобы благоустроить село на взгорье и хутор. Ткачук понимал, что его разыгрывают, но ему было интересно слушать Вильку, и он делал вид, что верит каждому слову. Вилька нервничал: получалось, что не он, а одноухий хитрец его разыгрывал. Сейчас представился удобный случай переключиться на Глеба. Вилька переключился:

— Товарищ мыслитель, вы никогда не обращались к психиатру?.. Напрасно. Очень помогает.