Попутного ветра! - [4]

   Рысь появился на пороге, недоверчиво глядя, как я сижу на корточках у спинки дивана.

   — Ты что, мебель решил передвинуть?

   Я кивнул, слегка растерявшись.

   — Ненормальный, — хмыкнул он; мой нелепый кивок вернул Рыси хорошее настроение. — Никого там у двери нет. Но я слышал шаги вниз по лестнице. Ладно, пусть бегает, раз охота. Только не увели бы твой мотоцикл.

   — Никому Ромашка не дастся, — сказал я серьезно. Слишком серьезно — Най удивленно вскинул бровь.

   — Неужто поставил сигнализацию?

   — Нет. Просто он мой, — разговаривать расхотелось.

И мы сидели, пили черный кофе — на ночь-то! — и Най не выпускал гитару из рук, пока не стал клевать носом, он предыдущую ночь работал — до сих пор отвертки и непонятные железки разбросаны по полу, интересно, это лишние детали или он забыл ввернуть их на место?

   Спит Рысь отнюдь не по-кошачьи, но трогательно — заворачиваясь в кокон из одеяла, будто пытается скрыться от всего мира, и сопит, уткнувшись в подушку. Все подсмотреть хотел, какое лицо у него во сне — фигушки, не больно-то разберешь, разве что нос торчит в щели между подушкой и складками одеяла.

   Я засмотрелся на крадущийся по потолку лунный луч, когда Най окликнул меня:

   — Мики.

   — Мм?

   — Ты не спишь.

   — Вроде того.

   — Я же слышу любой шорох… За последние месяцы ни разу ты у меня глаз не сомкнул. Я иногда просыпался — а ты глядишь в потолок. Что случилось?

   — Ничего.

   — Ты чего-то боишься? У меня?

   — Даже не думал.

   — Мики… — он помолчал, явно опасаясь спрашивать дальше. Но все же решился:

   — Ты работаешь… на этих?

   — Нет. Смешно же, Рысь…

   Он помолчал.

   — Но ты… еще хуже? После аварии… Ты не просто так пропадаешь. И в городе тебя нет. Может, расскажешь все-таки?

   Теперь я молчал.

   — Мики, — голос звучал напряженно, неровно: — Послушай… Я же волнуюсь за тебя! Когда ты просто уходишь, я думаю — куда же ты впутался? Если с тобой что случится…

— Ничего не случится.

Наверное, у меня получилось передать собственную уверенность — Най успокоился.

   — Мне Ника звонила, — сказал. — Раз сорок… Она, кажется, не верит, что я не знаю. На той неделе звонила, и на этой…

   — Угу.

   Рысь повозился немного под одеялом, потом выдал, с явным усилием:

   — Она тебя любит.

   — Угу. Хотя очень надеюсь, что ты ошибся.

   Он замер, вроде заснул, даже к стенке отвернулся. Потом пробурчал в одеяло:

   — И мать тебя ищет…

   Я подумал о матери и о человеке с гарнитурой. В третий раз говорить «угу» было как-то нелепо. Так что я промолчал.

   Скоро стало совсем тихо, только сонное дыхание — да порой шелест листвы за окном. А на потолке покачивались белесые пятна света вперемешку с контурами ветвей-опахал.

   Лучше бы ты, Рысь, не говорил о Нике…

   Думаешь, ее можно просто так забыть, отодвинуть в прошлое? Наверное, я самый обыкновенный трус. Но я не знаю, что делать. Если она не поверит, слова мои будут хуже пощечины — ведь она ждет, и ей больно… А если поверит… это самое страшное.

   Я же все помню и понимаю, Най.

   Я часами стоял под ее окнами, когда Ника готовилась к выпускным. А сейчас…

   Порой сижу сзади моего сарайчика, так, чтобы особо не видеть трассу. В стене сарайчика есть окошко, застекленное, с трещиной. Если долго смотреть, начинает казаться, что это ее окно. И что Ника — там, за стеклом… и даже трещина куда-то пропадает.

   А я вижу, как Ника мелькает у подоконника, смеется, поворачивает голову — тяжелый «конский хвост» взлетает над плечом. А в руках то большое фаянсовое блюдо, то гроздь винограда…

Глава 2

   А теперь я хочу вернуться назад. Хотя бы словами, раз уж большее никому не под силу.

   Итак, действие первое. Мне десять, отец — я всегда зову его отцом, по настоянию матери — берет меня на раскопки. Он уверен, что от меня будет сплошная неприподъемная неприятность, и не скрывает этого от соратников. Но я, будто назло, веду себя тихо. Я просыпаюсь раньше всех, никогда не задерживаюсь к завтраку, обеду и ужину, увлеченно помогаю кисточкой отчищать вековой налет с черепков и снимаю чешую с лука в помощь повару. Глаза слезятся, и я пытаюсь протереть их луковой рукой… эх!

   Зато вечер принадлежит мне.

   Вечером я брожу по развалинам, едва очищенным от многовекового слоя земли и камней. Не больше семи лет прошло, как они снова увидели свет. Так долго были скрыты от глаз, будто кто повелел земле поглотить былой город — или сам он счел нужным скрыться от любопытных. Тонкие былинки пробиваются между камнями, кажется, от рождения сухие и желтые, будто здесь не может, не должно быть ничего юного. Колючие погремушки-шарики, наполненные семенами — для кого они созданы? Для маленьких человечков, которые отломят их стебли и станут плясать на развалинах, крохотные — на когда-то живом, много большем?

   Фундаменты домов — глина перемешана с камнем — прихотливо разбросаны. Здешний народ не знал улиц… Может, туземцы скривились бы презрительно при виде наших автострад — прямых и тугих, едва не звенящих — натянутая леска; залитых огнями.

   Название, будто крик птицы в ночи — Тара-Куино…

   Странный там жил народ. Добровольные отшельники, воздвигнувшие незримую стену между собой и миром. Они убивали на алтарях орлов и ястребов, словно преисполнясь ненависти к полету… Когда я увидел их боевые маски, едва не заорал от страха. Из кожи и дерева, черные, ссохшиеся и перекошенные, будто лица оживших мумий. И губы у всех были раскрашены красным — стойкий краситель, почти не выцвел за тысячу лет.