Попутного ветра! - [3]

   Налил себе полстакана ликера. Усевшись в любимое кресло — плюшевое, старинное, — оглядел комнату. Телевизор повернут экраном к стенке, нелепо топорщится вилка…

   — Сломался? — спросил я, без особого интереса, правда. Мы все равно его почти никогда не включали. То есть Натаниэль не включал, и отгонял меня от ящика — пульт-то он давно куда-то забросил.

   — Надоел. Даже когда молчит, видеть его не могу.

   — Телевизор-то чем виноват?

   — Да меня задолбали эти придурки! — взорвался Най. — Постные рожи, а врут…

   — Не всегда врут, — я повертел в руке стакан, поглядел через него в окно. Капли, темно бордовые — пятнистое небо.

   — Ну, пусть не врут, толку-то? Смотреть на «скорые», битые стекла и дебильные морды этих обезьян в форме…

   С размаху бросился на диванчик — тот крякнул, возмущенный хамским обращением. Най со злостью стукнул ладонью по спинке. И успокоился, будто гейзер — выплеснул положенную порцию кипятка, теперь долго будет хмурым и флегматичным. Наверняка скоро появится очередная песня.

   — Я опять видел человека возле дома, — это вырвалось раньше, чем сообразил — не стоит трепать нервы Натаниэлю.

   — Это по мою душу наверняка, — хмуро и обрадовано откликнулся тот. — Хотят к чему-нибудь припрячь… а я не желаю иметь с ними дела! Тебе хорошо, еще нет восемнадцати. Я их послал, теперь разглядывают, кто в гости идет и все такое.

   Я промолчал, опасаясь намекнуть — следили все-таки не за Наем. Он в своем стремлении побурчать чересчур усложнил процесс.

   — Поиграй лучше.

   Я любил его гитару. Полуакустика, темно-коричневая, с черным кантом. Не играть любил, конечно. Так… Она была живая. Не только когда пела в руках, даже когда стояла или висела в углу. Всегда — теплая. И мне все время казалось — она молчаливо слушает каждый разговор. Порой хотелось умолкнуть, дать слово ей.

   Най дал ей имя, только никому не говорил. Он вообще здорово суеверный, хоть по нему и не скажешь.

   Сумерки постепенно превратились в ночь, и Натаниэль зажег лампу. Уютно… разве что в раннем детстве я испытывал подобный уют.

   С Рысью хорошо сидеть рядом. Най может злиться, рычать на весь свет, впадать в чернейшую меланхолию — но при этом остается островом, вросшим в самую суть земли и еще надежно прицепленным к ней якорями. Он настолько неизменен в своих привычках, в мелочности, отсутствии порядка, помноженном на дичайшую щепетильность, что кажется опорой даже тогда, когда сам отчаянно в ней нуждается.

   Я только посмотрел на гитару, а Най уже потянулся за ней. Порой он выпендривается, заставляя себя уговаривать. Но с друзьями наедине обычно играет по малейшему намеку на просьбу. Пальцы пробежали по грифу, будто Най собирался гладить кошку и не мог решить, с какого места начать. Гитара довольна была, едва не мурлыкала…

   По тому, как Рысь упрямо вскинул голову, я понял, что разговор не закончен. Ная не переупрямить.

   Голос у него темный, как хорошо настоянный чай с примесью трав — шиповника, чабреца…

   У меня был дом,

   Там росла трава,

   Был поленьев ряд,

   В них торчал топор

   Но пришел потоп,

   И пришел пожар,

   И остался мне

   Обгорелый двор.

   Тихий свист в ночи —

   Принимай, ездок,

   Серебра в висок.

   Да моток холста.

   У меня был конь,

   Но давно издох,

   Надо мною крест,

   Нет на мне креста…

   Я плохо разбираюсь в истории религий, хоть отчим мой — археолог, и дом вечно завален книгами и буклетами. А Най — разбирается хорошо, и больше всего интересуется этой, редкой, с крестами и ангелами… Я видел старый альбом — бронзовый крылатый силуэт обнимал шпиль, глядя в темный залив. Эту церковь снесли давно…

   — Интересно всё же, во что верили те, в Тара-Куино, — протянул Най. Покосился на стену — увешана различной символикой, большая роза ветров по центру.

   Я спросил:

   — Почему ты вдруг вспомнил?

   Он вскинулся, не ответив. Напрягся, будто кошка, у которой и шерсть от волнения встала дыбом.

   — Слышишь? Кто-то у двери стоит!

   Я пожал плечами. Шаги по лестнице прошуршали давно. И минут пять как замерли у порога.

   — Мало ли кто…

   Если кто-то интересуется нашими разговорами, все равно ничего интересного не узнает. По мою душу — ночью-то? Как-то не верится. В любом случае, опасаться мне нечего. А кто-то из расплодившегося хулиганья — вряд ли… Слишком мы несерьезная добыча.

   — Я сейчас открою! — тянется Най.

   — Незачем. Какой-нибудь алкаш заблудился, — говорю я, и притворно зеваю.

   Но он встал и направился к двери с весьма решительным видом. Подумав миг, я зажмурился, и уши руками закрыл, стараясь не дышать — зато потом, распахнув глаза и убрав от ушей ладони, ощутил, как обострились все чувства. Будто море красок, звуков и запахов в меня хлынуло. Быстро обвел глазами стены, потолок, мебель.

   «Жучка» мне удалось найти за диваном, под чуть отошедшим плинтусом. Трогать его я не стал — пусть… быстро не достать, и все равно ничего интересного не услышат. Прошлый я разбил, и потом долго жалел об этом — не сделать бы плохо Наю. Но ничего не случилось.

   По-моему, на «жучков» они всерьез и не рассчитывали…

   Понять бы еще, кто такие эти «они» и чего изволят желать.