Попугай, который знал Папу - [2]

Мой уверенный тон подействовал. Не прошло и двух минут, а мы уже сидели у стойки, возле места, где прежде стояла клетка, а теперь ничего не было, и пили Папин любимый. Человечек — его звали Антонио — все вытирал и вытирал место, где стояла клетка, а потом тер той же самой тряпкой себе глаза. Покончив с первым стаканом и начиная второй, я сказал:

— Мы имеем дело не с каким-нибудь заурядным похищением.

— Вы мне это говорите! — воскликнул Антонио. — Люди со всего мира приезжали посмотреть на этого попугая, поговорить с Кордовой, послушать, как он — о, боже! — говорит голосом Папы. Пусть провалятся его похитители в преисподнюю и горят там, да, пусть горят!

— Будут гореть, — подтвердил я. — Кого вы подозреваете?

— Никого. Всех.

— Похититель, — сказал я, закрыв на мгновение глаза, смакуя коктейль, наверняка образованный, наверняка читает книги — ведь это ясно, не так ли? Кто-нибудь похожий был здесь в последние несколько дней?

— Образованный, необразованный! Последние десять, последние двадцать лет, сеньор, все время бывали люди из разных стран, все время спрашивали Папу. Пока Папа был, они знакомились с Папой. Когда Папы не стало, они начали знакомиться с Кордовой — с ним, великим. И так все время — из разных и разных стран.

— Но все же подумай, Антонио, может, вспомнишь, — сказал я, дотрагиваясь до его дрожащего локтя. — Чтобы ошивался здесь последние дни, и был не только образованный, читал книги, но и, как бы это сказать… был чудной. Такой странный, muy excentrico, что он запомнился тебе больше других. Такой, чтобы…

— Madre de Dios! — закричал, вскочив, Антонио. Взгляд его устремился в глубины памяти. Он обхватил свою голову с таким видом, как будто в ней только что произошел взрыв. — Благодарю вас, сеньор. Si, si! Ну и тварь! Был, был здесь такой, клянусь Спасителем! Очень маленький. И говорил вот так, тонко-тонко — и-и-и-и — как muchacha…в школьной пьесе, да? Будто ведьма проглотила канарейку, и та поет у нее в животе! И на нем был костюм из синего вельвета и широкий желтый галстук.

— Так, так! — Теперь и я вскочил на ноги и сейчас почти кричал. Продолжай же!

— И лицо, сеньор, маленькое и очень круглое, а волосы светлые и на лбу подстрижены, вот так — ж-жик! И маленький ротик, очень розовый — как… леденец, да? Он… он был как… да, как uno muneco, такую можно выиграть на карнавале…

— Пряничная кукла!

— Si! В Кони-Айленде, да, когда я был ребенком — пряничные куклы! И он был вот такого роста — видите? Мне по локоть. Не лилипут, нет, но… и какого он возраста? Кровь Христова, кто может это сказать? Ни одной морщины на лице, но… тридцать, сорок, пятьдесят. И на ногах…

— …зеленые туфельки! — закончил за него я.

— Que?

— Полуботинки, туфли!

— Si. — Он заморгал, ошеломленный. — Но как вы узнали?

— Шелли Капон! — взревел я.

— Правильно, так его и зовут! И с ним друзья, сеньор, они все время смеялись… нет, хихикали. Как монахини, которые под вечер играют около церкви в баскетбол. О, сеньор, так вы думаете, что это они, что это он?..

— Не думаю, Антонио — знаю. Шелли Капон ненавидел Папу, как ни один пишущий человек в мире. Уж он-то безусловно мог утащить Кордову. Минуточку: а не ходил ли одно время слух, что эта птица помнит наизусть последний, самый великий и еще не записанный на бумагу роман Папы?

— Такое говорили, сеньор, Но я не пишу книг. Я стою за стойкой. Я даю птице крекеры. Я…

— Мне, Антонио, ты дай, пожалуйста, телефон.

— Вы знаете, где попугай, сеньор?

— Что-то мне говорит, что да, и говорит очень громко.

Я набрал номер «Гавана либре», самого большого отеля в городе.

— Шелли Капона, пожалуйста.

В трубке загудело, потом щелкнуло.

В полумиллионе миль от меня какой-то мальчик-недоросток с Марса взял трубку — и запел флейтой, а потом зазвенел колокольчиком его голос:

— Капон слушает.

— Провалиться мне, если нет! — воскликнул я.

И, вскочив, выбежал из бара «Куба либре».

Мчась на такси назад, в Гавану, я думал о Шелли — о таком, каким мне его прежде доводилось видеть. Вокруг стремительным вихрем несется хоровод друзей, а сам он держит все, что у него есть, в чемоданах, которые с собою возит; половником зачерпывает себе из чужих тарелок суп; выхватив из вашего кармана бумажник, берет у вас взаймы; только что уплетал за обе щеки салат, и вот его уже нет, только кроличий горошек у вас на ковре — прелестный малыш!

Через десять минут мое такси, лишенное тормозов, извергло, придав мне ускорение, меня наружу и, повернувшись вокруг своей оси, ринулось на другой конец города, к какой-то своей окончательной аварии.

Не снижая скорости, я влетел в вестибюль, на миг остановился, чтобы спросить, бросился наверх и остановился перед дверью Шелли. Она спазматически пульсировала, как плохое сердце. Я приложил к ней ухо. Так дико вопить и верещать могла стая птиц, у которых буря вырвала перья. Я дотронулся до двери. Теперь она тряслась, как огромная стиральная машина, которая проглотила и теперь жует психоделическую рок-группу и целую кучу очень грязного белья. Мне показалось, будто мои носки и трусы ожили и начали ползать у меня по ногам.

Я постучался. Никакого ответа. Я слегка нажал ладонью на дверь. Она плавно открылась. Я шагнул через порог и увидел сцену такую страшную, что ее не стал бы писать даже Босх.