Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов) - [16]

Здесь, в филармонии, никто не притворялся, все было настоящим, как тогда, в дальнем селе на Волыни.

Некоторых музыкантов я знал: одни бывали в нашей школе, другие ходили по моей улице. Но здесь, минуту назад, они перестали быть обычными людьми с семейными заботами, соседями и болезнями. Собрав все силы и перестав быть обычными, они стали настоящими. Они стремились выжать из своих инструментов самые красивые звуки и, поглядывая на дирижера, по-настоящему старались угодить ему, угадать и озвучить его желания.

А он, дирижер, смотрел на них непритворно строго, а потом непритворно просветленно, и музыканты, как заговорщики, все понимали и отвечали ему взглядами, притворно преданными.

Звуки густой, разноцветной массой плыли со сцены вверх, к люстрам, и я чувствовал их прикосновение своими горячими щеками.

Справа и слева от меня застыли друзья-сверстники. Они притихли, будто прислушивались не к звукам, плывущим к ним, а к чему-то внутри себя — и глаза их затаенно горели.

Что с ними случилось — с беспутными подростками, которые только вчера летали с трамвая, измывались над чертежником, сбегали с уроков музыки на «Индийскую гробницу» ? Кто сможет объяснить?

Но очень здорово, что есть сила, способная вот так, мгновенно, взять человека — и бросить во власть настоящего.

45. ПИСЬМО ЛЕНЫ ТОДОРОВОЙ 1 ФЕВРАЛЯ 1948 ГОДА

«Здравствуйте, уважаемые родители Саши!

Извините, что не обращаюсь по имени-отчеству: ведь мы не знакомы. Пишет Вам одна Сашина знакомая. Обращаюсь к Вам с просьбой: если Саша нашелся или хоть что-нибудь о нем известно, напишите мне по адресу: гор. Ухта, до востребования, Тодоровой Елене Вячеславовне. Вас, наверное, удивит эта просьба; я долго не решалась написать, но больше не могу. Я сестра Игоря Тодорова, Лена, и кроме Саши, у меня никого не было и нет. Игорь наш погиб под самым Берлином, мама, как узнала, пожила только три недели. Отец умер в позапрошлом году, под ноябрьские.

Вы только не подумайте плохого; у нас с Сашей ничего не было. Мы даже не целовались. И видели мы друг друга только два раза: один раз у Игоря на дне рождения, а потом — на вокзале, только я к нему не подходила, стеснялась Вас.

Уважаемые родители Саши, я знаю: он для Вас самый дорогой человек, и Вы, конечно, истерзались, не зная, где он и что с ним. Нашему Игорьку писал их товарищ Володя Саркисянц, как Вы разыскивали Сашу.

Не сердитесь, что я беспокою Вас. Я пишу и плачу. Мы почти не говорили с Сашей тогда, на дне рождения, он был очень молчаливый. У них с Игорем уже были повестки. А потом мы немного погуляли по городу, и он только спросил: „Тебе хорошо со мной?“. И еще, когда мы стояли у нашего дома, он погладил мою руку. Я не верю, что он пропал; уже три года, как нет войны, а люди еще отыскиваются. Я тоже писала в розыск, но мне ответили, что надо знать полные данные — а я их не знаю.

И все же я надеюсь, Саша вернется, не может быть, чтобы не вернулся.

Дорогие Сашины папа и мама! Я жду с нетерпением сообщений от Вас; прошу Вас, если Вы очень заняты, не отвечайте мне, а напишите только, когда Саша найдется. И еще — приезжайте к нам на Север, у нас летом очень хорошо, ночи светлые, в полночь можно читать, представляете? И очень много грибов, я нигде столько не видела грибов. Мы, когда с дядей моим (я у него живу, а учусь заочно) ездим на мотоцикле за грибами, то многие грибы не берем, оставляем расти, а берем только грузди, тетка их солит.

Нужно кончать письмо, а я пишу какие-то глупости; все это Вам неинтересно.

Я буду ждать Сашу всегда. Я Сашу люблю.

Лена Тодорова».

46. АНДРЕЙ КУНИЦЫН ВЗРОСЛЕЕТ

Мокрым февральским вечером, после двух суток, проведенных на Казанском вокзале Москвы, я вошел в общий вагон поезда Москва-Новосибирск. Под потолком тускло светилось. Я нашел свою полку и заснул. Четыре дня и четыре ночи поезд удалялся от Москвы; за окном становилось все белее. На полустанках проводники бегали за кипятком и шумно возвращались, хлопая дверью. В вагон влетало облачко морозного воздуха.

А сборы были короткими и бурными. Еще летом мой добрейший и терпеливейший учитель музыки отбыл в Новосибирск, увезя с собой хлопотливую шумную жену, двух детишек и нажитое в трудах имущество — нотную библиотеку. Полгода я жил вольной жизнью, маялся на уроках нового учителя, играл на школьном дворе в футбол; на душе было просторно и пусто.

Однажды за обедом я объявил родителям о своем отъезде. Иначе — с музыкой покончено. Вечером семейный совет собрался на экстренное заседание. Было много волнений, но применить право «вето» никто не решался. Сестра, обладавшая совещательным голосом, только плакала. Наконец, моя решительная мама сказала: «Все, хватит. Неси пальто, я подошью его ватином...».

Новосибирск встретил высоким синим небом, сияющими под солнцем белыми улицами и жестоким морозом.

Я вошел в бревенчатый дом; хозяйка показала комнату, которую, пожалуйста, может сдать. В окне, меж стеклами покоилась грязноватая вата, усыпанная обрезками цветной бумаги. Над узкой кроватью висел портрет Кирова, в углу, у двери — цветная обложка из «Огонька» — «Санаторий „Украина“ в Мисхоре». Я сказал хозяйке: «Прекрасно!» — и поставил чемодан. Кафельная печь дышала теплом, за чугунной дверцей потрескивали дрова. Я почувствовал себя взрослым.