«Попаданец» против Чертовой Дюжины - [31]

Моя речь произвела неожиданное воздействие на притихших министров. Озабоченно переглянулись Краббе, Рейтерн и министр просвещения Головин, заулыбался в усы министр государственных имуществ Зеленой, расслабился взмокший от напряжения Валуев. Занятно… Благодаря дневнику я знал многие придворные расклады, но одно дело читать о них, а совсем другое видеть. Валуев и Зеленой были ставленниками Муравьева, того самого, который был до этого министром государственных имуществ, а теперь руководит «усмирением Польши». Михаил Николаевич был весьма влиятельной фигурой при дворе до недавнего времени, но ввиду произошедшего конфликта с предыдущим императором был вынужден уйти в отставку. Сейчас же возвращение из опалы бывшего патрона успокоило Зеленого и Валуева. А вот Рейтерн, Краббе и Головин куда больше зависели от указаний Мраморного дворца (т. е. Великого Князя Константина Николаевича), нежели от воли Зимнего. Зависеть от дядюшки я не хотел, и очень скоро мне, видимо, придется предложить этим господам либо следовать исключительно моим указаниям, либо покинуть министерский пост. Милютин представлял мощный клуб либералов-реформаторов, желавших продолжения реформ. За ними стояли как прогрессивные представители высшей аристократии, так и крупные капиталисты-фабриканты. Графы Адлерберг и Блудов были близки к моей Mama (и моему покойному отцу) и считались «царской фракцией». Хотя мне все больше казалось, что именно «считались». Уж больно независимым и самодостаточным казался мне здешний государственный аппарат, представителями которого были эти двое.

Сейчас же все эти господа были удивлены и ошарашены столь резкими шагами нового государя. Мои слова буквально ошеломили кабинет, выбиваясь из ожиданий. Ведь предполагалось, что император будет медленно входить в суть дела, прислушиваясь к голосам мудрым советчиков-министров, и очень не скоро начнет (если вообще начнет) осуществлять свою собственную политику. Однако для меня это было неприемлемо. Так что мои слова про Муравьева были только первым, пробным шаром. И самое важное: я не собирался на этом останавливаться.

— Предлагаю перейти к следующему пункту повестки дня, — продолжил я, доставая из папки увесистую кипу документов. — Передайте бумаги по кругу, — обратился я сначала к сидящему по правую руку Блудову, а затем к сидящему по левую Адлербергу, передавая каждому из них по стопке документов. Дождавшись, пока все министры получили по копии, я продолжил:

— Перед вами проект Манифеста об изменении положения удельных крестьян. Прошу вас ознакомиться. Я хочу, чтобы по сему проекту в трехдневный срок вы подготовили рекомендации от своих ведомств.

Министры бодро зашуршали документами. Я ждал реакции. Этот проект я готовил практически со дня моего вступления на престол. В Манифесте предполагалось: земли, находившиеся в пользовании крестьян, признать их полной собственностью, и с момента опубликования крестьяне освобождались от всех повинностей (барщины, оброка, чанша и т. д.) и подушной подати, а также им прощались все недоимки прежних лет. Крестьянам предполагалось возвратить хотя бы часть земли, которой они владели, с тем, чтобы они имели свой двор, огород и небольшой участок пашни. Платить крестьянам предполагалось лишь три налога: мирской, земский и поземельный, правда величина их серьезно возрастала.

Пока что я планировал распространить действие Манифеста только на крестьян удельных, находившихся до недавнего времени в собственности царской семьи, разумно предполагая, что уж с ними никаких проволочек не предвидится. Удельные крестьяне принадлежат царской семье, а так как я являюсь ее главой, то волен делать с ними все что захочу, не оглядываясь на кабинет. Так что ознакомление министров с данным проектом, как мне казалось, было, по сути, простой формальностью. Однако, как оказалось, многие аспекты я упускал из виду…

Первым протестующе воскликнул Горчаков:

— Votre Majesti Impiriale, le projet de loi…

— Александр Михайлович, прошу вас, как подданного Российской империи, обращаясь ко мне, использовать исключительно русский язык, — оборвал я его. Возможно, в подобной резкости не было нужды, но за дни моего пребывания в прошлом стала безумно раздражать эта привычка многих придворных вельмож изъясняться исключительно по-французски. — А теперь, прошу, еще раз изложите суть ваших возражений.

Горчаков побледнел, когда я его грубо прервал, видимо, мое замечание было ему неприятно, но, как истинный дипломат, он ни единым жестом не выдал своей обиды. Напротив, тон его ответа был безупречно вежлив:

— Ваше императорское величество, ваш Манифест наполнил меня верноподданнической гордостью. Ваши желания более человеколюбивы, чем у любого из известных мне европейских монархов. Однако суждение мое состоит в том, что публикация сего Манифеста в неизменном виде приведет к рождению большой несправедливости в крестьянском сословии. Выкупные платежи, легшие тяжким бременем на крестьян помещичьих, ваше величество, в высочайшей милости собирается крестьянам удельным простить. Я всемерно поддерживаю столь человеколюбивое стремление, но не обернутся ли благие намерения тяжкими последствиями для казны? Не будут ли бывшие помещичьи и нынешние государственные крестьяне чувствовать, что обделены высочайшей справедливостью? Не повлечет ли сие решение бед, равных, а то и больших, нежели события, в Польше происходящие?