Поп и работник - [2]

Кофту – в шифоньер, рубашку с телевора долой, тапки – рядышком; конфеты, яблоки, печенье – в сервант. А горшок нарочно выносить не буду. Для принципа: пусть сама.

Вера Ивановна сдернула со спинки кровати тяжеленную черную рясу, перекинула через плечо – ох, длинна! Вот уж уродился батюшка так батюшка, ничего не скажешь, солидный мужчина. Здорова Федула… Вовремя спохватясь, Вера Ивановна истово закрестилась. «Что ж это я в озлоблении таком, Господи?! Прям вся нервная стала: плюнь в рот – драться лезу!..»

Шура сидела на сундуке в первоначальной позе: недовольная, скрестив руки на животе.

Вера Ивановна пошебаршила в печке кочергой и отвалилась на табуретку: от нкого нагиба помутнело в глазах – давления не хватает.

– Что исть будешь, Шура, – вяло спросила она, – яйцо или картошки с салом? Шура поглаживала серую кошку.

– Ишь какая головка махонькая… А у людей с ведро, а ума нет…

– Что исть, говорю, будешь? – уже с напряжением в голосе повторила Вера Ивановна.

– Как вы, – поджав губы, прогундосила Шура, – ваша воля… Что ж я чужим распоряжаться…

– Ишь ты! – всколыхнулась Вера Ивановна. – Поджала губы курьей гузкой! На! Яйцо крутое колупай, молоко бери! Обиделась, старая беда!.. А кошку брось! Чего к столу тащишь?!

Шура осторожно поставила кошку на пол, передвинулась к столу и брезгливо повертела вилкой в кружке с молоком.

– Колхозное? Не буду, там говны одни.

– Откуда ж они там взялись, интересное дело? Молоко на ферме в кишки резиновые льют, прям сисок.

– И яйцо мне круто, мне бы мяконького, – капрничала Шура. Вера Ивановна стукнула по столу черной высохшей ладошкой.

– Повар дох – мягкое варить! Ешь чего дают, не то в больницу сдам! Не доводи до греха, Шура! Слушайся, покудова я здесь хозяйка! Мне с тобой бодаться не под года.

– Батюшка приедет, пожалуюсь, – захныкала Шура. – Житья нету…

– Ты лучше матушке пожалься, – посоветовала Вера Ивановна, околачивая Шурино яйцо о стол. – Матушка у нас жалостливая, до чего жалостливая… Ешь яйцо, молоко пей! Кому сказано! – И, смягчившись, добавила: – С-под Катиной коровы, не колхозное.

Только сейчас Вера. Ивановна заметила, что сама-то на ногах, присела на табуретку.

В сторожке стало тепло. Чего ж поесть? Хотелось ей открыть баночку ветчинки зарубежной, ветеранской, желеем залитой, тем более что мясо ей Димка-регент – детский врач – велел есть для давления, чтоб выше набиралось, да ведь какая в пяток ветчина! В пятницу лучше на рыбе ехать. Она встала на колени, раскрыла обшарпанный кухонный шкафчик, который был в сторожке за стол. Банок внутри стояло много, да все не то: икра кабачковая, икра баклажановая, сгущенка, шпроты, – да и колбаска кооперативная по одиннадцать рублей – полешко залежалось. Рыбы в шкафчике не было. Вера Ивановна подвигала банки… неужто всю сожрали?.. Выходит, всю… А-а, не-ет, вона икра минтай! С чайком пойдет за милую душу, скользкая и зуб не надо. Вера Ивановна отрезала ломоть хлеба, корки обломила, намазала икрой. Поспел чайник. Она кинула в чашку четверть ложечки бразильского, в катышках, растворимого кофе – тоже для давления – и туда же свежей заварки со слоном.

Шура тем временем уже поела и долывала блюдце – под молока, чем растрогала Веру Ивановну.

– Еще попей молочка.

Но Шура демонстративно отсела подальше от стола. Вера Ивановна выждала и как бы незаинтересованно напомнила:

– А чего ж помянуть-то не помянула, отсела, ровно гостья? Помяни, раз покушала.

Шура не реагировала, прикрываясь глухотой. Вера Ивановна усилила голос:

– Слышь, чего говорю-то?! Шу-ра! Помяни давай! Шура нехотя встала, повернулась к иконам, замерла.

– Ну, чего стоишь попусту? – Вера Ивановна слегка ткнула нищенку в спину. – Чего молчишь?

Шура повернула к старосте сморщенное в злобе лицо, забурчала под нос что-то грубое, вроде как даже по-матери.

– Ишь ты, – ухмыльнулась Вера Ивановна. – Дуется, как пузырь дождевой. Ну-ка мне!

Шура повернулась к иконам.

– Помяни, Господи, усопшую Акулину, вечная память, вечный покой!.. (Это про мать Веры Ивановны.) Помяни, Господи, усопшего Ивана, вечная память, вечный покой. (Про отца.) Помяни, Господи, убившего Иоанна…

– Не убившего – убиенного. Сколько раз говорено!

– Убиенного Иоанна, вечная память, вечный покой… Все, – не оборачиваясь к ненавистной хозяйке, проворчала Шура. – Помянула.

Рукавом офицерского кителя Вера Ивановна смахнула слезу с глаз, которая всегда выползала на словах «убившего Иоанна», потому что то был ее сын Ваня, разбившийся несколько лет назад по пьяному делу на грузовике в день своего пятидесятилетия. После похорон она уже на постоянно переселилась в церковь.

– Ивановна-а!.. – послышалось за дверью.

Катя-телефонистка, заместительница Веры Ивановны, прибыла для помощи – печь просфоры.

– Шура, иди в трапезную! – засуетилась Вера Ивановна. – Катерина вон приехала, мешать нам будешь.

– Все гонют, гонют… – заныла Шура, собирая манатки в узелок. – Никакого спокою… Повешаюсь, а там как знаете… Три поклона – и повешаюсь, и сами тогда разбирайтесь…

Шура, набычившись, головой вперед подалась сторожки, чуть не сбив с ног входящую Катю.

– Шурка-то прям как гоночная стала, – усмехнулась та, стягивая телогрейку. – А я, дура, таблеток от головы нажралась, да не тех сослепу, все тело разнесло, распухла, как квашня, думала, не встану. Аллергия вдарила. – Она перекрестилась и поцеловала Веру Ивановну. – Тесто-то как?