Пони бледный - [41]

— Крупокалиберная?

— Флотская система вооружений, — подсказал старшина Урт, — К крупокалиберной артиллерии относятся все орудия с калибром ствола более крупа среднего пони. Таковых у нас на борту — четыре батареи по пять орудий. Из них в строю и готовы к бою — одиннадцать.

— А прочее вооружение?

— Жопа мохнатая да блохи кусачие — вот наше вооружение! — брякнула боцман Овеног, опять краснея, — Это отродье портовых потаскух, пока мы на ремонте стояли, не погрузило бомбы. Дети мерина и свиноматки! Идем пустые, как мое брюхо! Всего арсенала — полторы сотни снарядов да малый комплект для автоматов.

— На полчаса боя, — хмуро заметил Олкфед, сплевывая свою папиросу за борт, — И то, если противник будет равным. Возьмутся за нас всерьез — не продержимся и четверти часа. Так что единственный шанс спасти свои хвосты — драпать на той скорости, что есть.

— Партия разработала план, — сказал Сталин, — Надежда есть, товарищи. Вот карта. Надо достичь этой точки.

— Горы?

— Да, товарищ председатель ревкома. В горах подготовлено надежное место. Глубокая долина, в которую можно будет опустить ваш корабль и замаскировать его. Даже если по нашему следу пойдет погоня, ей ничего не найти.

Члены ревкома переглянулись. По их глазам Сталин понял, что не так они представляли себе революцию. Они хотели сражаться, пусть и без шансов на победу. А им предлагали бегство.

Но здравомыслие победило.

— Дотянем как-нибудь… — вздохнул Олкфед, поглаживая короткие густые усы, — Топлива должно хватить. Боцман Овеног, свистать всех наверх!

— В… хвост себе свистни! — гневно отозвалась серая пони, — И так идем на предельной! Ты бы, баран толстозадый, не про топливо думал, а про то, что будем делать, если эти ослолюбы за нами пустятся!

— Успеем, — неуверенно предположил Олкфед, — Они не решатся. Нам бы еще часа четыре ходу — и все. Там уже не достанут…

— Кто тебе эти часы даст, жопа вислобрюхая? Принцесса Селестия? В любой момент нам на голову насрать могут, чучело ты седогривое! Вот насядет на тебя эскадрилья пегасов с торпедами, посмотрю, куда ты хвост свой засунешь! Или даже «Вандерболты»!

— Спокойно, товарищи, — рассудительно сказал Сталин, — В этой ситуации нам остается лишь сплотиться перед лицом противника и рассчитывать на свои силы. Помощи ждать неоткуда, значит, мы должны сами позаботиться о своих жизнях.

— Ох, жарить мою бабушку, как ты прав, товарищ! — не удержалась боцман Овеног, — Только все это как опилки супротив сена. Перехватят нас на полпути — говно еще три дня сыпаться с неба будет…

Они все — в одной большой ловушке, подумалось Сталину. «Пони темный» оказался вовсе не так грозен, как виделось со стороны. Рано или поздно в Кантерлоте сообразят, что в военном отношении он не является серьезной опасностью. Лучше пусть это случится поздно.

Тревожное чувство кольнуло его изнутри тонкой ледяной иголочкой. Не бывает так, Коба, чтоб брошенные на ветер поводья подхватил счастливый случай. Надежен лишь тот план, каждая деталь которого тобой учтена и расписана. Но сейчас у них нет даже плана, лишь безумная надежда совершить невозможное. В прошлом ему случалось совершать невозможное, но всякий раз ему казалось, что терпение мироздания уже порядком истощено. Нельзя делать невозможно раз за разом и надеяться на то, что пронесет. Рано или поздно должна придти расплата.

Сталин огляделся. Небо вокруг «Темного пони» было укрыто густыми клубами облаков, похожими на безалаберно сделанные детьми украшения из ваты, но явной опасности не таило. Бездонная синь и, где-то бесконечно далеко внизу, аккуратные прямоугольники пашен, изумрудные кляксы лесов и похожие на россыпи леденцов городишки. У него не было причин беспокоиться. Но Сталин ощущал точащее его изнутри беспокойство, возникшее с той секунды, когда он коснулся копытом палубы.

Возможно, в этот раз совершить невозможное будет труднее, чем когда бы то ни было раньше.

К тому моменту, когда он увидел скользящую над палубой голубую комету с радужным оперением, чувство беспокойства уже вызрело в уверенность. Уверенность, оставлявшую на языке горький хинный привкус.

— Палундра! — опустившаяся на палубу Рэйнбоу Дэш тяжело дышала, даже язык вываливался изо рта, — Уффф… Плохие новости, товарищи. Пинки Пай передает, что видит два корабля позади нас. Идут тем же курсом и быстро нагоняют. У нас есть минут двадцать.

— Ох, любить меня под телегой кверху лапами! — боцман Овеног присвистнула, — Погоня! Вот и полетали, гуси вы беременные!

— Уйти никак не успеем?

— На этом-то корыте, на малом ходу? — Рэйнбоу Дэш фыркнула, — Нас даже мой Танк догонит!

— Скорость не увеличить, — подтвердил Олкфед уныло, — Да и корпус не выдержит. И так двигатели в раздрай…

Сталин ощутил, что все собравшиеся сейчас смотрят на него. И члены ревкома, и Рэйнбоу Дэш, и замерший на своих местах экипаж. Эти пони и пегасы ждали его слова. В эту решающую минуту они все безмолвно вверили ему свои жизни. Потому что верили.

Верили в пони, который умеет делать невозможное.

— Товарищи… — получилось хрипло, но Сталин быстро обрел контроль над собственным голосом, заставил его звучать гулко и громко, — Послушайте меня. Вам может показаться, что мы на пороге серьезных неприятностей. Но это не так. Революция не знает неприятностей. Это — испытание на нашем пути. Гидра капитализма тщится показать нам свои острые зубы, еще не зная настоящей коммунистической хватки. Это — испытание для нас, товарищи. Проверка нашего революционного духа, нашей выносливости, нашей решительности в достижении поставленных задач. Это тот момент истории, об который, как алмазы о наковальню, проверяется наша пролетарская сознательность. Если мы, наперекор всему, выстоим, если окажемся не сломлены даже перед лицом превосходящих вражеских сил, если не опустим головы и не дадим вновь забить себя в капиталистические колодки… Значит, мы победим. Значит, выйдем из этого испытания с высоко поднятой головой. А история, товарищи, судит не взирая на счет матча. Это значит…