Понедельник — пятница - [86]

Храмцов поймал себя на том, что смотрит и слушает с любопытством. Голос из динамика: «Ашхабад, пятая кабина!» — и высокий парень-туркмен срывается со скамьи и бежит в пятую кабину. Из-за неплотно закрытой двери восьмой кабины слышится крик — очевидно, плохая связь, вот и приходится кричать: «Два вагона уже отправлены… Да, полный комплект. Полный, я говорю…» Его перебивает другой крик, женский: «Мамочка, это я… Поздравляю тебя, родная… У нас все хорошо…» Возле окошечка, согнувшись, толстый мужчина требует срочного разговора с Владивостоком: «Безобразие! Легче долететь до Владивостока, чем дозвониться. Вы понимаете, что вернулась флотилия, а у меня там сын…»

«Бухарест, четвертая кабина…»

«Липецк не отвечает», — раздается из другого динамика.

«Анадырь, двенадцатая кабина…»

Галя тоже прислушивалась к этому многоголосью, а Храмцов подумал, что последний раз он был на междугородной много лет назад — в Москве, когда звонил Любе перед отъездом на Суэцкий канал. Это воспоминание заставило его помрачнеть, оно оказалось некстати. Но ничего не надо забывать. И теперь так будет всю жизнь: по каким-то ассоциациям, вроде этой, Люба будет вспоминаться печально и с болью.

— Что с вами? — тревожно спросила Галя.

Он поглядел на нее с удивлением. «Неужели за какую-то секунду она сумела уловить мое состояние?»

— Ничего, Галочка, — сказал Храмцов.

Она подумала, что не стоит расспрашивать его о последних неприятностях. Зачем? Захочет рассказать — расскажет. Слишком много навалилось на одного человека, чтобы он мог носить все в себе.

«Кунгур, десятая кабина…»

Уже другие голоса кричат: «Проект утвержден, я выезжаю завтра…», «Поцелуй Бореньку, я так соскучилась без него…», «Два зачета уже толкнул, экзамены через две недели…»

«Владивосток, срочный, вторая кабина!»

Толстый мужчина бежит во вторую кабину — и физиономия у него уже счастливая, будто получил долгожданный подарок.

— А ведь хорошо, — сказал Храмцов. — Верно?

Он словно бы вбирал в себя отрывки чьих-то жизней: этого толстяка, у которого вернулся сын-моряк; толкача, которому удалось отправить вагоны; женщины, поздравляющей мамочку; студента, уже сдавшего два зачета… И даже просьба поцеловать какого-то Бореньку была для другой женщины очень важной просьбой.

Ему вспомнилось, как на днях Ленька говорил о своей работе — «весь шарик видно». Сейчас он тоже будто увидел стройный мир со своими заботами и радостями; этот мир был тесным, потому что в одном зале чудесным образом оказывались рядом Анадырь и Владивосток, Кунгур и Ашхабад, Москва и Бухарест.

— Кстати, — сказал Храмцов, вспомнив Леньку, — я недавно видел вашу фотографию. Вся бригада и вы посередине. И один человек, который показал мне эту фотографию, пел о вас песню.

— Господи, кто же это? — удивилась Галя.

— Неважно. Он говорил о вас восклицательными знаками… — Опять он взял Галину руку в свою. — Вот вы и смутились. А зачем? Так могут говорить только об очень хороших людях.

— Не надо, Владимир Николаевич. Ведь вы совсем не знаете меня.

— Знаю, — тихо сказал Храмцов. — Вовсе не потому, что я уж такой всезнающий. Никогда и ни черта я не понимал ни в людях, ни в себе самом. Только сейчас начал разбираться чуть-чуть. Это в мои-то годы! Но вас я знаю, потому что… Потому что я вас гнал от себя, а вы возвращались и опять оказывались рядом. Не понимаете?

— Понимаю, — так же тихо ответила Галя. Она глядела в пол, под ноги, боясь поднять глаза и этим остановить Храмцова. Но он и так сказал слишком много и замолчал, словно досадуя, что оказался таким болтливым.

«Якутск, седьмая кабина!»

Она не шевельнулась. Она думала о другом, и до нее не дошло, что сказала телефонистка. Храмцов отпустил ее руку.

— Идите же!

— Что?

— Якутск, седьмая кабина.

Он пошел с ней, будто и его тоже касался разговор с сестренкой, потом спохватился и сел на другую скамейку, рядом с седьмой кабиной. Теперь из десятков голосов до него доносился только один — густой, мягкий, грудной голос Гали. Она говорила и глядела на него через стекло; слов он не слышал, но улыбался, потому что улыбалась, разговаривая с сестренкой, Галя. И ему было легко, спокойно оттого, что он прикоснулся к еще одной судьбе: наверно, славная у Гали сестренка, если не испугалась укатить на зверские северные морозы.

Когда Галя вышла, он поднялся и спросил:

— Ну, как там?

— Скоро буду в третий раз теткой, — засмеялась Галя. — Интересно, на кого он будет похож?

Все. Больше им нечего было здесь делать. Не сидеть же просто так.

— Пошли? — спросила Галя.

— Опять хотите мерзнуть? — шутливо проворчал Храмцов.

— А вы проводите меня до дому, — сказала Галя. — Придется ехать в электричке, там тепло…

Они вышли на улицу и увидели снег. Пока они сидели и ждали, начался снегопад. Крупные хлопья падали отвесно. Мириады снежинок покрывали город, и город становился праздничным.

— Вы хотите домой? — спросил Храмцов.

— Да, — сказала Галя. — Не обижайтесь. Мне хочется побыть одной. Слишком много сегодня…

— Я не обижаюсь, Галочка, — перебил ее Храмцов. Он понимал все: и как нелегко было Гале прийти к нему, и как она устала за эти часы. Слишком много сегодня сказано — а может быть, наоборот, недосказано, и от этой недосказанности усталость еще тяжелее.