Понедельник — пятница - [48]

— Мне есть очень приятно.

Тут же улыбка исчезла.

Ахмад, решив, что эти двое смогут увести от него Храмцова, заговорил, отчаянно жестикулируя:

— Я раньше пригласил его, эффенди… Я раньше…

Тогда маленький человек резко повернул голову и что-то крикнул Ахмаду. У парня глаза сразу стали испуганными, он весь сжался, словно стал меньше ростом. Храмцов ничего не понял — лишь догадался, что сказано что-то очень злое.

— До свидания, — сухо поклонился Храмцов и пошел, не оборачиваясь. Взял Ахмада под руку. Лица у парня было совсем серое. — Что он тебе сказал?

— Простит ему аллах, — тихо ответил Ахмад.

— Что он тебе сказал? — повторил Храмцов.

— Он сказал, чтоб я уходил… черная свинья.

…В ту ночь он смог бы вернуться в Исмаилию на машине администрации канала, но не захотел. Устал, да и просто не тянуло домой. Только позвонил, сказал, что переночует в Порт-Саиде и что в холодильнике сласти для Аленки, которые принес Ахмад. Люба ответила: «Да, да, я уже выбросила их», — и положила трубку.

Он переночевал у одного лоцмана (того самого, который брякнул, что освоит проводку за пять дней), утром не спеша прошелся по городу и сел в автобус. Болела голова: он не выспался, или это было от жары, особенно тяжелой сегодня. Скоро начнет дуть хамсин — начнутся трудные времена. Он будет дуть не день, и не два, и не месяц, а почти два месяца, с тучами мелкого, липкого, въедливого песка, от которого нет спасения. Хамсин — значит, пятьдесят: примерно пятьдесят дней песок будет хрустеть на зубах, забиваться в уши, в одежду, лежать на улицах, на простынях, на палубах…

Когда дует хамсин, работать приходится на одних нервах, потому что в серо-желтом тумане исчезают береговые знаки и чувствуешь себя на мостике полуослепшим. В эти дни ничего не стоит посадить судно на грунт.

Автобус, в котором ехал Храмцов, был старый, дребезжащий и вполне мог застрять где-нибудь на дороге. Тогда придется «голосовать». Храмцов равнодушно подумал: ладно, доеду как-нибудь, — и задремал, привалившись к оконной раме. Он удивился, что проспал в этом тряском автобусе всю дорогу, и автобус все-таки доехал, и до дома идти — минут пять. Но он не пошел домой — сел в тенек и закурил «беломорину», самую настоящую, фабрики Урицкого.

Он сидел и курил, и ему никто не мешал. Город казался вымершим в эту адскую жару. На витринах были опущены жалюзи; не было видно ни одного торговца-лоточника; он бы выпил сейчас бутылочку-другую пива или кока-колы, но идти в магазин не хотелось. Пойду лучше к Митричу. У него всегда молоко в холодильнике. И это ближе, чем до магазина…

Митрич жил не так, как Храмцов. Он отказался от особняка и занимал небольшой флигелек, сплошь закрытый сверху пальмами, поэтому в доме всегда было прохладно, темно и сыро, как в погребе. Храмцов вошел во флигелек, постучал — ему не ответили; он толкнул дверь и вошел в комнату.

На полу, в одних трусиках, спал здоровенный парень с немыслимой татуировкой на руках, плечах, груди. Даже из-под трусиков к коленям ползли сине-зеленые змеи. Парень был белобрысый, словно седой, — тем удивительней было видеть красное лицо и бледное тело: очевидно, он старательно прятался от солнца. Храмцов сказал: «Эй!» — и парень с трудом разлепил веки.

— Братишка? — догадался Храмцов.

— Он самый.

— А хозяева где?

— В госпитале, — ответил тот, садясь на полу. — С Татьяной было худо ночью. Сердце, понимаешь…

Храмцов тоже сел на стул и вытащил пачку папирос. Парень уставился на «Беломор» неверящими глазами, и Храмцов протянул ему всю пачку.

— Как же так? — спросил он. — Еще вчера все было в порядке.

— Ночью прихватило, — сказал братишка, торопливо закуривая. — Митрич позвонил какой-то медсестре — вашего лоцмана жена, — а она, стерва, говорит — ребенка дома не с кем оставить. Хорошо, я здесь оказался. Перенесли ее в машину — и в госпиталь. Митрич там, у нее…

«Значит, Митрич звонил Любе, а Люба не пошла», — подумал Храмцов. Он не знал, в каком госпитале Татьяна Тимофеевна, и братишка сказал, что проводит. Это недалеко. Здесь все недалеко. Это не Каир все-таки. Сейчас, он только вымоется и оденется.

— А для начала, — сказал он, — будем знакомы: Иванов Константин, механик.

Храмцову же не хотелось называть свою фамилию.

— Что с ней все-таки? — крикнул он через раскрытую дверь ванной.

— Стенокардия. Врач сказал — вроде бы обошлось без инфаркта. Ничего, отлежится, она баба дюжая. Меня вынянчила, между прочим.

Он вышел, на ходу надевая рубаху, и Храмцов посоветовал:

— Ты рукава-то закатай.

Костя засмеялся:

— Нет, никак нельзя. Люди на улицах шарахаются. А женщины — те начинают даже покачиваться: вон какая русалка наколота, срамота одна. По дурости и малолетству зашел в Сингапуре к одному рисовальщику, дал фунт — тот и расстарался. А теперь уж все, никакой химией не вывести.

На улице Храмцов попросил идти медленней. В голове гулко стучала кровь. «Возможно, и я заболеваю, — подумалось ему. — Надо бы измерить давление. Или все-таки усталость?»

— Домой тянет? — спросил он.

— Меня-то нет, — весело отозвался Костя. — Такое ведь дома не увидишь. А сам я холостой, так что никто меня особенно не ждет.