Понедельник — пятница - [28]

Но «Джульетта» была в Ленинграде впервые. Команда в обработке судна не участвует. Возможно, капитан не хочет контакта команды с советскими людьми? Редчайший по нынешним временам случай, на памяти Ткачева давным-давно такого не было.

— И я не припомню, — сказал Субботин. — Конечно, нам хлопот меньше, но…

— У нас не было никаких ориентировок насчет «Джульетты»?

— Не было, — сказал Субботин. — А вот поди ж ты, не идет у меня это сообщение часового из головы.

— Ты доложил?

Ткачев кивнул на дверь, ведущую в кабинет полковника. Нет, еще не докладывал. Полковник в Управлении войск, на совещании, и сегодня не будет. На всякий случай Субботин распорядился ставить у трапа «Джульетты» не молодых солдат, а «дедов» — тех, кто уже кончает службу. Сам отобрал несколько человек поглазастее и посмышленее.

Он поморщился, когда этот разговор оборвал телефонный звонок. И по тому, как он продолжал морщиться, Ткачев безошибочно определил: еще какая-то неприятность. Впрочем, это тоже примета начавшейся летней навигации: судов все больше и больше — и неприятностей тоже.

— Хорошо, — сказал Субботин. — Примем меры. — И со злостью положил трубку.

— Что там?

— Все прежнее, старый репертуар. Вон во втором районе стоит «фантомас». — Так в порту называли мелкие суда. — Нашему часовому предлагали выпивку и картинки. Дешевка! Пошлю сержанта, пусть разберется.

Он вызвал дежурного сержанта, приказал пойти во второй район, разобраться, доложить. Действительно, ничего нового. Бывало похуже: предлагали не только сигареты, выпивку да картинки. Полуголые буфетчицы высовывались из иллюминаторов и зазывали к себе. Сирены сладкоголосые! А когда ефрейтор Петренко задержал мужчину, пытавшегося пройти на иностранное судно, тот сунул ему пачку денег — потом подсчитали: две тысячи новыми.

Ткачеву пора было идти на осмотр. Субботин сказал: ты все-таки подумай на досуге. Он мог бы и не говорить этого. Тревога уже вошла в Ткачева. Конечно, объяснение, может, окажется самым простым, но его надо найти. Мелочей в их работе нет.

Машина уже ждала его.

Он ехал в Лесной порт и прикидывал, что через неделю надо будет снова пойти к Байкову или лучше к Гале Калининой — узнать, как они работают с той самой тальманшей. Конечно, Байков рассудил правильно, поручив это дело рыжей Гале. «Удивительная женщина, — подумал Ткачев. — Впрочем, почему удивительная? Разве по нынешним временам это такая уж редкость — душевная чистота?»

Она особенно любила порт в ясные, солнечные дни, когда все кругом становилось праздничным. Она вообще любила его. Пусть не очень легко, но зато правильно сложилась жизнь — иначе она не попала бы в порт, а работала по-прежнему на «Северном сиянии»: бутылочки, ленточки, коробочки… И еще — запах, невероятно густой запах духов и одеколонов.

Но тогда она ничего не могла поделать. Надо было тянуть сестренку. Вот кончит сестренка десять классов — тогда уйду. Сестренка кончила десять классов и поступила в институт. А у Гали как была восьмилетка, так и осталась.

Ее вызвали в комитет комсомола и сказали: «Вот, повесь у себя в цехе». Плакат был написан от руки: «Молодежь! Тебя ждет Всесоюзная ударная комсомольская стройка. Даешь дорогу через Саяны!» Речь шла о дороге Абакан — Тайшет. Галя спросила, у кого она может записаться на стройку. Решение было мгновенным, она даже не подумала, что у нее нет никакой строительной профессии, — ничего! Просто не по ней были эти бутылочки да коробочки.

Даешь дорогу!

И любовь там была, и горечь обиды, впервые пережитое чувство брошенной — она старалась не вспоминать ту любовь. Зато часто вспоминала, как в палатку вперся медведь и начал обнюхивать ее босые ноги; спросонья она отбивалась, пока не угодила в густую шерсть, — сообразила наконец и закричала так, что медведь пулей вылетел из палатки и удрал в тайгу.

И еще — пятидесятиградусный мороз; парни отказались идти на работу, она взяла ружье и в упор расстреляла висевший на березе градусник — чтоб не смущал, и пошла первой. Ребята потянулись за ней, недовольно ворча: «Совсем свихнулась Рыжая».

Там она стала крановщицей.

Конечно, в порту было иначе, и краны другие, и работа другая. Но осталось прежнее, очень хорошее ощущение своей силы. Особенно если приходилось работать большой стрелой. Кран дрожит, и сама ты напряжена до предела — и это не стрела, это ты поднимаешь многотонную тяжесть. Ты не здесь, не в кабине, а где-то там, снаружи, и стрела — не стрела вовсе, а продолжение твоей вытянутой руки. И когда груз опущен — вздох облегчения, кран перестает дрожать, вот тогда можно по-быстрому взглянуть на себя в зеркальце. Лицо там, в стеклянной глубине, выглядит и впрямь усталым. Ничего. Это только так кажется. Ей некогда разглядывать себя. Сигнальщик у трюма машет рукой — давай гак!

Галя была высокая, нескладная, с острыми плечами подростка и резкими угловатыми движениями. Ее лицо, белокожее, какое бывает почти у всех рыжих, казалось тяжелым из-за выдвинутого крутого подбородка. Генка Брукаш говорил: «У тебя подбородок — как у маршала авиации». Возле глаз и рта появились заметные морщины, и она казалась старше своих лет. Красивыми у нее были только волосы цвета красной меди, густые и тяжелые, будто и впрямь отлитые из металла.